Однако эти слабые проблески оптимизма почти исчезли по причине того, что мощный дождевой фронт двигался по прерии в направлении Чикаго.
В этот период времени – точная дата не установлена – развозчик молока по имени Джозеф Маккарти остановил свою повозку возле чикагского Гумбольдт-парка. Было около одиннадцати часов утра. Его внимание привлек какой-то человек в парке. Приглядевшись, он узнал этого человека: Патрик Прендергаст, распространитель газет, работающий в компании «Интер оушн».
Творилось что-то странное: Прендергаст ходил кругами. Еще более странным казалось то, что он шел задрав голову и шляпа сползла на лицо так низко, что закрыла глаза.
Маккарти видел, как Прендергаст на ходу врезался лицом в дерево.
Начался дождь. Поначалу это не встревожило Бернэма. Дождь придавит пыль, которая покрыла все, поднявшись с незасаженных растениями участков земли – при взгляде на них Бернэм впадал в уныние: их оставалось еще очень много. Утешало одно: к настоящему времени все кровельные работы были выполнены, и даже павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний» уже стоял под крышей.
«Идет дождь, – писал Бернэм Маргарет во вторник, 18 апреля, – и впервые я говорю: пусть идет. Все мои крыши наконец-то в таком порядке, что ни о каких протечках я и не думаю».
Но дождь не переставал идти и только усиливался. Ночью он стал таким частым, что за его густой завесой электрические фонари сделались почти невидимыми. Он превратил пыль в грязь, в которой увязали лошади и колеса повозок. И он нашел слабые места в крышах – протечки появились. Особенно сильный дождь обрушился на Джексон-парк в ночь на среду, и почти сразу из прорех в крыше павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» с двухсотфутовой высоты хлынули потоки воды на стоявшие в павильоне экспонаты. Бернэм во главе армии рабочих и гвардейцев-охранников бросился в павильон, и всю ночь они боролись с протечками.
«Прошлой ночью разыгралась самая страшная буря, которую когда-либо видел Джексон-парк, – писал Бернэм Маргарет в четверг. – Сами здания не пострадали, но вот западная часть крыши павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний» протекла, и мы оставались внутри почти до полуночи и закрывали экспонаты. Одна из газет сообщает, что Девис тоже был там, прикрывал все, что было внутри, и не ушел из павильона, пока не убедился, что все экспонаты в безопасности. Разумеется, это не входило в его обязанности, он помогал нам по собственной инициативе».
Казалось, ливень и разразился затем, чтобы привлечь внимание к тому, сколько еще предстоит сделать. В тот самый четверг Бернэм написал Маргарет еще одно письмо. «Погода ужасная и не меняется с прошлого вторника, но я не останавливаю работ, тем более что вижу, какие гигантские задачи нам еще предстоит решить… Напряжение последнего месяца кажется мне просто невероятным. Ты можешь легко представить это. Я удивляюсь, с каким спокойствием я сам воспринимаю ситуацию». Но для его помощников это было настоящим испытанием. «Напряжение, которое им пришлось испытать, показало, кто сделан из прочного металла, а кто нет. Я могу сказать тебе, что лишь очень немногие подтвердили, что могут работать в подобных условиях, но есть и такие, на кого вполне можно положиться. Остальным необходимо ежечасно в течение всего дня давать указания, и именно от этого я устаю больше всего».
Как всегда, он страшно тосковал по Маргарет. Ее не было в городе, но она должна была вернуться ко дню открытия. «Я буду с нетерпением ждать тебя, дорогая моя девочка, – писал он. – Так что готовься к тому, что при встрече ты будешь моей до конца».
Для такого чопорного, пуританского века, да и для самого Бернэма, это было письмо, которое могло само собой расклеиться от пара, исходящего от его горячего содержания…
Изо дня в день одно и то же: запотевшие окна; бумаги, скрутившиеся от влажности в помещении, стук дождя по крыше словно дьявольские аплодисменты, и повсюду отвратительные запахи пота и мокрой шерсти, особенно непереносимые, когда оказываешься в обеденный час в массе рабочих. Дождь, заливший электропроводку, вызвал замыкания. На Колесе Ферриса насосы, поставленные для откачки воды из котлованов, вырытых для опорных башен, работали непрерывно и круглосуточно, однако не могли справиться с объемом воды, падавшей с неба. Дождевая вода, лившаяся с потолка Женского павильона, не позволяла разместить в нем экспонаты. В «Мидуэе» страдали египтяне, алжирцы и полуобнаженные дагомейцы. Только ирландцы в деревне миссис Харт, казалось, воспринимали происходящее спокойно.
Что касается Олмстеда, то его дождь поверг в глубочайшую грусть и печаль. Ведь он пролился на уже влажную землю и заполнил водой каждую выбоину на каждой тропинке. Лужи превратились в озера. Колеса тяжело груженных повозок вязли в этой грязи и оставляли зияющие раны в грунте в добавление к списку ям, которые необходимо было засыпать, сровнять с поверхностью и покрыть дерном.
Невзирая на дождь, темпы работ увеличивались. Олмстеда буквально повергло в восторг огромное число рабочих, трудившихся в парке. 27 апреля, за три дня до открытия, в письме своей фирме он сообщал: «Спешу порадовать вас тем, что раньше 2000 человек было занято здесь – работы велись
Зуб с воспаленным корнем наконец перестал болеть и выпустил его из постели. «Моя язва затянулась, – писал он. – Я все еще должен жить на хлебе с молоком, но сегодня я собираюсь прогуляться под дождем, да и чувствую себя уже лучше».
В тот же день он написал Джону личное и не столь радужное письмо. «Нам не везет. Проливной дождь льет весь день». Бернэм давил на него, требуя принять любые меры, необходимые для форсирования работ и придания Суду Чести необходимого приличествующего вида. Бернэм хотел, чтобы его люди высаживали в горшки рододендроны и пальмы, предназначенные для украшения террас, хотя к такому показному и недолговременному способу декорирования Олмстед относился с презрением. «Это вообще не по мне», – писал он. Его возмутила «необходимость прибегать к временным уловкам, создавая это убогое шоу для церемонии открытия». Он понимал, что после открытия все это необходимо будет переделывать. Его недомогания, его разочарования даже на фоне наращивания темпа работ давят на него, заставляя чувствовать себя старше своих лет. «Невозможность соблюдать диету, шум и сутолока, лужи и дождь с ветром не позволяют создать даже минимального комфорта, столь необходимого такому пожилому человеку, как я; мое горло и рот все еще в таком состоянии, что я могу есть только предварительно размоченную пищу».
Но он, однако, не сдался. Несмотря на дождь, он, тщательно выбирая дорогу, обошел все участки, на которых можно было производить высадку растений в грунт и укладку дерна. Каждое утро он непременно присутствовал у Бернэма на обязательном сборе ответственных исполнителей. Его упрямство и погода свели на нет достигнутое ранее улучшение здоровья. «Меня угораздило простудиться, отчего я ночью не сомкнул глаз из-за ломоты в костях, а сейчас могу поддержать силы лишь тостом и чаем, – писал он в пятницу, 28 апреля. – К сожалению, качество выполненных нами работ проверяет почти непрекращающийся дождь». Тем не менее все, словно одержимые, готовились, позабыв обо всем, к открытию, назначенному на понедельник. «Странно видеть за работой маляров и художников, стоящих на лестницах и лесах под проливным дождем, – писал Олмстед. – Многие промокли до нитки, и, как я думаю, их изображения сразу же покрывают продольные и косые полосы». Он обратил внимание на то, что большой Колумбов фонтан на западной оконечности центрального водоема все еще не закончен, несмотря на то, что именно этому фонтану отведена одна из основных ролей в церемонии открытия. Пробное включение фонтана было назначено на следующий день, субботу. «Фонтан ни с какой стороны не выглядит готовым, – писал Олмстед, – но, как ожидают, его струи заиграют перед президентом в следующий понедельник».
Что касается работ, выполняемых непосредственно его подразделением, то и здесь Олмстед был разочарован. К этому времени он рассчитывал сделать намного больше. «На меня обрушивается поток не совсем заслуженной критики, причем от таких людей, как Бернэм, которых никак нельзя считать глупцами. Причиной этой критики является складывающееся у них впечатление от незаконченной работы и незавершенных композиций», – писал он. Олмстед видел, что многие места в парке все еще выглядят как необработанные проплешины и работы впереди невпроворот – эти проплешины и провалы в грунте были видны каждому, но когда он слышал об этом от других, и в особенности от человека, которого он ценил и уважал, это действовало на него крайне удручающе.
Срок окончания работ оставался неизменным. Слишком много было вложено в это дело, поэтому ни у кого и мысли не возникало о возможности переноса даты. Согласно плану, церемония открытия должна была –
Вечером 30 апреля, когда до дня открытия оставалась всего одна ночь, один британский журналист по имени Ф. Герберт Стид побывал на территории выставки. В Америке фамилия Стид была хорошо известна благодаря Уильяму Стиду, брату Герберта, бывшему редактору лондонской «Пэлл-Мэлл газет» и недавнему основателю «Ревью оф ревьюс». Герберт, которому было поручено освещать церемонию открытия выставки, решил произвести разведку территории, на которой будет работать выставка, чтобы заранее получить более подробное представление о ее топографии.