В один из дней 1874 года какой-то человек вошел в их офис и в один момент изменил их жизнь. Он был одет в черное, и в нем не было ничего примечательного, но в его прошлом были кровь, смерть и прибыль в ошеломляющих количествах. Он пришел повидаться с Рутом, но того не было в офисе – он был за городом. Человек представился Бернэму как Джон Б. Шерман. Управляющий скотобойнями «Юнион» [37], Шерман руководил кровавой империей, на которую трудилось 25 тысяч мужчин, женщин и детей и на которой ежегодно забивалось 14 миллионов животных. Прямо или косвенно эти бойни обеспечивали возможность существования почти одной пятой населения Чикаго.
Бернэм понравился Шерману: понравилась его сила, спокойный внимательный взгляд голубых глаз и та уверенность, с которой он вел беседу. Шерман обратился в их фирму с заказом построить для него особняк на пересечении Прерии-авеню и Двадцать первой улицы, среди домов других чикагских магнатов, где время от времени можно было увидеть Маршала Филда, Джорджа Пульмана и Филиппа Армора – эту троицу титанов в черном, – идущих вместе на работу. Рут вычертил дом в три этажа с фронтонами и остроконечной крышей, выложенный из красного кирпича, полированного песчаника, голубого гранита; крышу предполагалось покрыть черным шифером; Бернэм облагородил чертежи и окончательно уточнил и согласовал проект. Бернэму как-то случилось стоять на входе в дом, наблюдая за ходом работ, когда молодой человек довольно заносчивого вида и со странной походкой – по ним нельзя было судить о его личности, скорее они говорили о преследующем его чувстве какой-то врожденной вины – подошел к нему и представился, назвавшись Луисом Салливаном. Бернэму это имя ни о чем не говорило. Салливану было восемнадцать лет, Бернэму двадцать восемь. Правда, пока еще не исполнилось. Он сказал Салливану, почувствовав к тому доверие, что не будет получать удовлетворения, если ему и дальше придется строить подобные дома. «Я подумываю о том, – продолжал он, – чтобы строить большие дома, воплощать крупные проекты, иметь дела с большими бизнесменами и большими компаниями. Ведь нельзя же воплощать в жизнь крупные проекты, если у вас нет своей организации».
Дочь Джона Шермана, Маргарет, часто приходила на строительную площадку. Она была молодой красивой блондинкой и часто появлялась на стройке по пути к своей подруге, Делле Отис, жившей на другой стороне улицы. Маргарет очень нравился строящийся дом, но еще больше ей нравился архитектор, который так непринужденно чувствовал себя среди пирамид песка и штабелей древесины. Торопливость в таком деле была бы излишней, и Бернэм дождался своего часа. Он сделал ей предложение. Она ответила согласием; период ухаживания проходил спокойно, без происшествий. Но затем разразился скандал. Старший брат Бернэма подделал чеки, чем подорвал бизнес их отца, занимавшегося оптовой продажей лекарств. Бернэм тут же пошел к отцу Маргарет для того, чтобы разорвать помолвку – ведь о каком ухаживании может идти речь на фоне такого скандала? Шерман ответил, что он уважает чувство чести Бернэма, но категорически против разрыва помолвки, и спокойным голосом добавил: «В каждом стаде есть паршивая овца».
Позже Шерман, женатый человек, сбежит в Европу с дочерью друга.
Бернэм и Маргарет поженились 20 января 1876 года. Шерман купил им дом на углу 43-й улицы и Мичиган-авеню, возле озера, но что было более важным – недалеко от скотопрогонного двора. Ему хотелось, чтобы новая семья жила вблизи от него. Ему нравился Бернэм, и он с радостью согласился на женитьбу, но он не вполне доверял этому молодому архитектору. Он думал, что Бернэм слишком много пьет.
Сомнения Шермана, касавшиеся некоторых особенностей характера Бернэма, не ставили под вопрос его квалификацию как архитектора: тот получал заказы и на другие дома. Не испытывая ни малейших колебаний, Шерман обратился к компании «Бернэм и Рут» с заказом на строительство входного портала в скотобойню «Юнион», который стал бы символом роста ее важности для экономики и жизни города. В результате появились каменные ворота: три арки из лемонтского известняка [38], накрытые медными крышами, над которыми возвышалась центральная арка с вырезанной из камня скульптурой – несомненно, творением Рута, – изображавшей любимого быка Джона Шермана, которого также звали Шерман. Эти ворота стали достопримечательностью, дошедшей до XXI века, через много лет после того, как последняя свинья перешла в вечность, пройдя по огромному деревянному помосту, названному Мостом вздохов [39].
Рут тоже женился на дочери скотопромышленника, но его брак оказался слишком грустным и печальным. Он проектировал дом для Джона Уокера, президента мясоперерабатывающего комплекса, и встретился с его дочерью, Мэри. Почти сразу после помолвки девушка заболела туберкулезом. Болезнь быстро сводила девушку в могилу, но Рут оставался верным клятве, данной при помолвке, даже несмотря на то, что всем было видно, что он берет в жены умирающую женщину. Церемония бракосочетания проходила в доме, который спроектировал Рут. Одна из подруг, поэтесса Гарриет Монро, стоя вместе с другими гостями на лестнице, ожидала появления невесты. Сестра Монро, Дора, была единственной подружкой невесты на этой свадьбе. «Долгое ожидание пугало нас, – вспоминала Гарриет Монро, – но, наконец, появилась невеста. Она опиралась на руку отца и походила на белый призрак, пролетевший половину пути с неба на землю. Медленно и неуверенно она тащила тяжелый атласный шлейф, осторожно ступая по широким ступеням лестницы, а затем по полу, направляясь к эркеру, заставленному веселыми цветами и винами. Впечатление было исключительно печальным». Невеста Рута выглядела бледной и исхудавшей; у нее хватило сил лишь на то, чтобы шепотом произнести свои клятвы. «Ее веселость, – писала Гарриет Монро, – можно было сравнить с драгоценностями, украшающими голый череп».
Мэри Уокер умерла через шесть недель, а два года спустя Рут женился на свадебной подружке покойной невесты, Доре Монро, и почти наверняка разбил этим сердце ее сестры-поэтессы. То, что Гарриет Монро тоже любила Рута, не вызывало никаких сомнений. Она жила неподалеку и часто навещала супругов в их доме на Астор-плейс. В 1896 году она опубликовала биографию Рута, со страниц которой на читателя смотрит Рут, буквально окропленный ангельским бальзамом. Позднее в своих мемуарах, названных «Жизнь поэта», она изображает замужество Рута и своей сестры как событие «настолько счастливое, что мои собственные мечты о счастье нашли подтверждение в этом жизненном примере и я бы не согласилась на меньшее». Но сама Гарриет никогда так и не нашла себе достойного спутника жизни, посвятила себя поэзии и даже основала журнал «Поэзия», с помощью которого способствовала встрече отечественного читателя с Эзрой Паундом [40].
Рут и Бернэм процветали. Заказы водопадом сыпались на их фирму, отчасти потому что Рут сумел разрешить проблему, мучившую чикагских строителей со времени основания города. Разрешив ее, он помог городу стать местом рождения небоскребов, несмотря на то, что геологическое основание города для этого абсолютно не подходило.
В 1880-е годы в Чикаго произошел невиданный доселе рост населения, благодаря которому стоимость земли поднялась до такого уровня, которого никто не мог предсказать – в особенности в центральной части города, в так называемой «Петле», получившей свое название из-за того, что на этом месте линии канатной дороги разворачивались в обратном направлении. С ростом стоимости земли ее владельцы искали способы повышения эффективности вкладываемых инвестиций. Естественно, взоры большинства инвесторов обращались к небу.
Наиболее трудной проблемой преодоления высоты подъема считалась способность людей подниматься по лестничным ступеням, особенно с учетом пищи, которой люди питались в XIX веке, однако это препятствие было устранено широким внедрением в обиход лифтов и столь же важным изобретением Элайшей Грейвсом Отисом [41] безопасного механизма удерживания кабины лифта при спуске от свободного падения. Существовали еще и другие препятствия, основным из которых было отвратительное качество чикагских грунтов; один инженер, описывая трудности укладки фундаментов в Чикаго, в сердцах сказал, что «более раздражающей работы не существует нигде в мире». Основа фундамента закладывалась на 125 футов ниже уровня поверхности – это слишком большая глубина, и рабочие, достигая ее, испытывали невероятные трудности, чтобы соблюсти определенные требования и экономики, и техники безопасности, основанные на использовании строительных методов, известных в 1880-е годы. Между этим уровнем глубины и поверхностью залегала смесь песка и глины, настолько пропитанная водой, что инженеры называли ее «гумбо» [42]. Она сжималась под действием веса даже объектов среднего размера и заставляла архитекторов в качестве рутинного правила проектировать здания с тротуарами, которые перекрывали первый этаж на уровне четырех дюймов над поверхностью – в расчете, что когда здание осядет и потянет за собой вниз тротуар, пешеходные дорожки окажутся там, где надо.
Существовали лишь два способа решения проблем, которые ставили перед строителями здешние грунты: строить невысокие здания, избегая, таким образом, проблемы, либо заводить кессоны под основания фундаментов. Реализация последнего решения требовала выкапывания глубоких шахт, подпирающих стены, и закачивания в каждую из шахт такого количества воздуха, что создаваемое при этом давление удерживало воду, не допуская ее проникновения в кессон. Этот процесс снискал себе дурную славу, поскольку его применению сопутствовали многочисленные случаи гибели от кессонной болезни; его использовали в основном мостостроители, не имевшие другого выхода. Джон Огастес Реблинг [43] прославился удачным использованием кессонов при строительстве Бруклинского моста, однако первое их применение в Соединенных Штатах случилось несколько ранее, в период между 1869 и 1874 годами, когда Джеймс Б. Идз строил мост через Миссисипи в Сент-Луисе. Идз тогда обнаружил, что рабочие начинают страдать от кессонной болезни на глубине шестидесяти футов от поверхности земли, что составляет примерно половину глубины, на которую должен был опуститься чикагский кессон. Из 352 человек, работавших при строительстве моста на восточном кессоне, снискавшем себе дурную славу, от болезни, связанной с изменением давления, погибло двенадцать человек, двое остались инвалидами на всю жизнь, еще тридцать шесть получили серьезные травмы. Количество погибших и травмированных превысило 20 процентов от общего числа рабочих.
Но чикагских землевладельцев интересовал доход, а в центре города доход обеспечивала только многоэтажность. В 1881 году один из массачусетских инвесторов, Питер Шардон Брукс-третий, обратился в фирму «Бернэм и Рут» с заказом построить офисное здание такой высоты, до которой еще не отваживались подниматься чикагские строители; он уже придумал название этому небоскребу – «Монток» [44]. Раньше он обращался к ним с заказом на строительство семиэтажного дома, названного «Греннис Блок». С этой постройки, рассказывал Бернэм, «и начала проявляться присущая только нам оригинальность… Это было нечто удивительное. Всем хотелось посмотреть на это здание, и весь город гордился им». Они перенесли свой офис на его верхний этаж (впоследствии выяснилось, что это решение было потенциально фатальным, но тогда ни у кого не возникало такой мысли). Брукс хотел, чтобы новое здание было на 50 процентов выше прежнего, «если, – добавил он, – земля сможет его выдержать».
Отношения между партнерами и Бруксом быстро стали напряженными. Он был требовательным, вел строгий учет деньгам и, казалось, не заботился о том, как будет выглядеть здание – ничего, кроме функциональных характеристик здания, его не интересовало. Он давал такие указания, которые напрочь отрицали высказанное много лет назад известное конструктивное требование Луиса Салливана – «форма должна соответствовать функциональному назначению». «Здание должно выполнять свое единственное предназначение – использоваться для того, для чего оно построено, а не для украшения пейзажа, – писал Брукс. – Его красота должна заключаться в том, что оно всецело удовлетворяет всем функциональным требованиям, намеченным при строительстве». Согласно проекту на фасаде не должно было быть никаких украшений, ни горгулий [45], ни фронтонов, поскольку эти элементы лишь собирают грязь. Он хотел, чтобы все трубы оставались открытыми. «Помещение труб в декоративные короба само по себе является ошибкой, трубы на всем их протяжении должны быть видимыми; если необходимо, их можно ровно и красиво покрасить». Его вмешательство в проект коснулось даже ванных комнат. Рут предполагал установить туалетные шкафчики-столики под каждым умывальником. Брукс запротестовал: «Шкафчик-столик – отличный сборник грязи и пыли, а к тому же еще и приют для мышей».
Наиболее сложной конструктивной особенностью «Монтока» был его фундамент. Поначалу Рут решил применить конструкцию, которую чикагские архитекторы использовали с 1873 года при строительстве зданий обычной этажности. Рабочие должны были воздвигнуть из камня пирамиды на плите фундамента. Широкое основание каждой пирамиды распределяло нагрузку и уменьшало осадку; узкая верхняя часть пирамиды служила основанием для установки несущих колонн. Для того чтобы удержать десять этажей, выложенных из кирпича и камня, размеры опорных пирамид должны были быть очень большими, а фундамент размером с плато Гиза. Брукс снова запротестовал. Он хотел, чтобы подвальный этаж был свободным, и намеревался разместить в нем котельную и динамо-машины.
Решение, которое пришло в голову Рута, показалось слишком простым, чтобы его можно было посчитать реально выполнимым. Он предложил углубиться в грунт до первого достаточно прочного слоя глины, называемого «твердая крышка», и расположить на нем, используя его как несущее основание, бетонную подушку толщиной примерно в два фута. Поверх нее рабочим предстояло установить слой стальных перекладин, тянущихся от одного конца подушки до другого, а поверх него установить второй слой стальных перекладин, расположенных под прямым углом к перекладинам, формирующим первый слой. Последующие слои должны укладываться в том же порядке. По завершении укладки эта «шпалерная клетка» должна была заполняться изнутри и засыпаться сверху портлендским цементом для образования широкого, жесткого свайного ростверка, который Рут называл плавающим основанием. То, что он предлагал, фактически было наслоением искусственно созданных пластов коренной подстилающей породы, которая являлась также и полом подвального этажа. Бруксу эта идея понравилась.
Будучи построенным, «Монток» оказался настолько необычным, настолько высоким, что говорить о нем, используя обычные средства описания, не представлялось возможным. Никто не знал, кто предложил эту конструкцию, но она оказалась именно тем, что требовалось, и «Монток» стал первым зданием, которое стали назвать небоскребом. «Монток» оказался для высокоэтажного коммерческого строительства тем, – писал Томас Талмедж, чикагский архитектор и критик, – кем оказался Тьерри Шартрский [46] для готического собора».
Наступила поистине знаменательная эпоха в развитии архитектуры. Лифты работали все быстрее и быстрее. Производители оконного стекла овладели технологией производства стекол большого размера. Уильям Джинни из фирмы «Лоринг и Джинни», в которой Бернэм начинал свою архитектурную карьеру, спроектировал первое здание, несущей основой которого являлась металлическая рама, удерживающая всю массу возведенного здания – такая конструкция снимала нагрузку с внешних стен, передавая ее остову постройки, состоящему из железа и стали. Бернэм и Рут понимали, что новая строительная технология, предложенная Джинни, освободит строителей от физических ограничений по высоте. Им предлагали строить все более и более высокие здания, города в небесах, заселявшиеся новой расой бизнесменов, которую некоторые люди называли «жители скал» [47]. «Это были такие люди, – писал Линкольн Стеффенс [48], – которые не соглашались сидеть в кабинете, воздух в котором не был бы прохладным и свежим, а вид, открывающийся из кабинета, не был бы широким и красивым и где в самом сердце бизнеса не царила бы тишина».
Бернэм и Рут стали богатыми людьми. Не столь богатыми, как Пульман, и не столь богатыми, чтобы считаться людьми высшего класса общества наравне с Поттером Палмером [49] и Филиппом Армором; наряды их жен не описывались в городских газетах, однако они были настолько богаты, что могли позволить себе намного больше того, о чем большинство народа могло лишь мечтать. Бернэм мог, к примеру, каждый год покупать себе по бочонку великолепной мадеры и обеспечивать выдержку этого вина за счет его двукратного плавания вокруг света на транспортном судне, идущем медленным ходом.
По мере процветания их фирмы характер каждого из партнеров начинал становиться более понятным и открытым. Бернэм был талантливым художником и архитектором в силу имеющихся у него способностей, но главная его сила была в способности завоевывать клиентов и воплощать в жизнь удивительные проекты, которые разрабатывал Рут. Бернэм был симпатичным, высоким, сильным мужчиной с живыми голубыми глазами, которые притягивали к нему клиентов и друзей, так же как линзы собирают световые лучи. «Дэниел Хадсон Бернэм был одним из наиболее симпатичных людей, которых я когда-либо встречал», – сказал позднее Пол Старрет, когда его назначили вести архитектурно-строительный надзор при сооружении Эмпайр-стейт-билдинг; он поступил в компанию «Бернэм и Рут» в 1888 году помощником по всем вопросам. «Никакого труда не составляло понять, как именно он получает заказы. Сама манера держаться и взгляд обеспечивали ему половину успеха. Он должен был лишь отстоять наиболее общие для любого строительного контракта условия, а уж это он делал с важным видом и весьма убедительно». Старрет вспоминал, что часто ему доводилось слышать от Бернэма напутствие: «Не стоит планировать малозначащие дела, они не способны заставить кипеть человеческую кровь».