– Что это такое?

– Напальчник.

– Для чего он?

– Для фокусов.

– Для фокусов?

– Да. Я фокусник.

На мгновение мне показалось, будто эта информация должна помочь полицейскому понять, что мне здесь не место или, по крайней мере, что со мной нужно обращаться подружелюбнее. Но он ничего такого не понял. Он бросил напальчник в ящик вместе с моим блокнотом, ключами и поясом и повел меня дальше.

Я не знаю, что послужило причиной такого обращения со мной со стороны полицейских: то ли для них это было рутинной процедурой, то ли они специально пытались меня запугать и таким образом увести прочь от скользкой дорожки. То ли это и была рутинная процедура по обращению с преступниками, которые впервые совершили правонарушение.

Меня отвели в маленькую комнату, где велели спустить брюки, после чего полицейский медленно натянул на руки резиновые перчатки. Я понял, что сейчас произойдет. Когда я стоял, уперевшись ладонями в стену, а полицейский раздвинул мне ягодицы, я подумал: теперь конец. Однако он на этом остановился. Если целью было пристыдить и унизить меня, то она была достигнута. Когда меня повели дальше по коридору с грязно-голубыми стенами, я был полностью уничтожен.

Здесь память меня подводит. Может быть, меня допросили, может быть, я подписал какие-то бумаги. Однако лучше всего я помню, что произошло потом, и именно поэтому решил записать эту сцену.

Мы проходили коридорами и ехали на лифте. Затем снова шли по коридорам. Наконец меня привели в камеру. Когда я обернулся, чтобы спросить, как долго я здесь останусь, дверь за мной закрылась.

Камера была размером пять-шесть квадратных метров, в ней стоял только прикрученный к стене стол, но без стульев, а также нары, покрытые виниловым чехлом.

Тишина была еще более насыщенной, чем во флигеле, а дверь была настолько хорошо звукоизолирована, что не было слышно даже шагов в коридоре. Я сидел на нарах, обхватив колени руками, и смотрел в одну точку на бетонной стене, где кто-то нацарапал: «Пальме умер. Элвис жив». Через пару часов мне захотелось в туалет, и я громко постучал в дверь. К моему удивлению, появился дежурный, который отвел меня в туалет.

Перед тем как дверь за мной снова закрылась, я успел спросить, сколько мне здесь еще оставаться, и дежурный ответил, что не знает, но, скорее всего, до утра. Я даже не пытался ничего сказать про поезд или про Копенгаген, и дверь захлопнулась.

Я лежал на нарах, закинув правую руку на лицо, так что внутренний сгиб локтя закрывал мне глаза. Я сдался, отбросил надежду и волю и махнул на себя рукой. По-другому не могу это описать. Я смирился с тем, что эта маленькая камера с люминесцентной лампой за стальной проволокой – единственное, что у меня есть, и что человек, лежащий на нарах, и есть я или то, что от меня осталось. Понятно ли будет, если я скажу, что это стало для меня облегчением? То, что я никто и у меня ничего нет, так что и терять мне нечего. Внутри меня стояла такая же тишина, как и в камере.

Шло время. Проходила ночь. Я не спал. В какой-то момент я начал писать заключительную часть истории о ребенке в лесу. Писать ее в своих мыслях. Потом я записал этот фрагмент на бумаге, но именно той ночью в камере я написал ее по-настоящему, хотя и осмелился это сделать только тогда, когда пропала всякая надежда.