— Самый худший. Участковый. Я в ординатуре собиралась диссертацию писать, начала даже, потом в декрет. Ну и пошло. Как у всех.

Мы уже сидели, уже звенел чайник на плите. Она могла бы говорить долго. Но я не мог. И перебил:

— Тебе в последнее время не приносили посылок? Нет. А рисунок коровы или телки тебе ни о чем не говорит?

— Андрей, ты же психиатр. Вот и дозрел.

Самое трудное, как я уже крепко запомнил,

это убедить всех наших дам в серьезности угрозы.

— За последние дни тот, о ком я тебе совершенно серьезно толкую, убил Худур, Бориса, Полубелову, Андрея Снежневских. И, возможно, раньше еще убил ту Иру Пархоменко и Гиви-грузина.

Кажется, она мне поверила. Стала слушать. Я пил чай, тяжелая ложка дрожала у меня в пальцах, либо стреляют из «ТТ». Из «ТТ» убиты соседка Бориса, он сам и Снежневских. Меня пытались взорвать, пытались — Даню, убили посылкой Полубелову. И параллельно движется стрелок.

Все-таки мне очень хотелось пересесть. Как-нибудь выйти из «зоны поражения» от черного окна с далекими редкими огнями.

— Давай пересядем.

Таня оглянулась:

— Даже так? С той стороны? Может, свет погасить?

Она грустно улыбнулась, наверное, представив нас вдвоем в темноте, шепчущихся на единственном диване. Наверное она об этом подумала, потому что спросила:

— Где же ты собираешься сегодня спать? Ты, я понимаю, мечешься с утра, сейчас третий час ночи.

Мне показалось, что на лестничной площадке стукнуло. Кажется, Таня тоже услышала этот глухой звук — словно чей-то каблук ненароком сорвался со ступеньки.

— Обороняться нечем, — вяло улыбнулась она. И в тоне и в улыбке была та самая безнадежность, которую я уловил еще в телефонной трубке, — или усталость.

— Ладно, сюда садись. Отсюда тебя из окна не видно. А я — сюда. Но если дверь вышибут, то, кроме молотка, нет ничего.

— Чего тебя дочь в Испанию не берет?

— Да они там пока не устроились толком. Муж у нее коммивояжер. Он так себе зарабатывает. Больше, конечно, чем ты и я вместе, но там квартиры дорогие. Они снимают. Потом, у них маленький будет. У меня они не просят, но и помочь не могут. Надежда всегда есть. Что-то ты мне еще сказал, — попыталась вспомнить она погодя, когда мы уже поменяли места, ушли из «зоны поражения», и я видел теперь через прихожую дверь на лестничную площадку целиком: зловещую дверь, обитую когда-то белым, а теперь рыжим от грязи дерматином.

— Что-то ты сказал еще?