Сегодня мной правит меланхолия. Я вспоминаю, как не стало сестры.

Её тело – после нескольких дней поиска – обнаружил задействованный в поиске конвой. Она умерла в пустыне. Подоспевший лекарь заверил семью, что встреча с кем-либо из городских не состоялась, да и сами разгуливающие по просеке конвои девочку не тронули. Она брела под опаливающим солнцем нашего фамильного герба и под ним же скончалась. Я смотрел на высушенное лицо; некто пожелал себе в коллекцию чудеснейший из бутонов никогда не виданных цветов. И теперь сестра грузным гербарием приклеилась к белоснежной – словно лист в альбоме – кушетке. Нитеподобные руки лежали поверх колючих бёдер. Всё в ней вплавилось в саму себя, и только едва зримый живот выпирал горбинкой.

Я положил на него руку и получил замечание одной из сестёр.

– Пошла ты.

Мать положила руку мне на плечо и попросила выйти.

Я предупредил:

– Если выйду – могу не вернуться вовсе.

Мать испугалась и обратилась к отцу, но тот – убитый горем – не обратил внимания. И никто никак не комментировал только сейчас увиденное. Никто ничего не сказал, хотя взгляд каждого из семьи очерчивал не сухое лицо, а треугольный живот. Она была беременна. Была.

Первой не выдержала средняя – ныне ставшая младшей – сестра. Она зарыдала и завыла, чтобы нашлись Боги, способные наказать тварь, поступившую так с её родной кровью. И Бог нашелся. Никогда ещё молитва не была услышана столь скоро. Полина выдрала цепь, она позволила псу бежать.

Мать кричала и просила остановиться – машину подали раньше, чем она смогла вразумить отца. Феб – самый младший и самый спокойный из братьев – просил отмщения: он не верил в слова лекаря о том, что девочка сама отправилась в пустыню и ничья рука к тому не прилагалась. Джуна пригрозила и взвыла: старший брат не уследил за младшей сестрой, хотя должен был опекать её неустанно. Аполло – скорбь к живым присутствовала в нём больше, нежели к усопшим – жалел на сердце старшую сестру, что рассыпалась в проклятиях.

Я – о чём плачу ныне – не посмотрел в лицо Стеллы. Не запомнил её миниатюрные черты (а с годами они расплылись: стали образом, перестали быть человеком), не окунулся в холодные воды голубых глаз, не представил трепетного поцелуя когда-то румяных щёк. Я посмотрел на живот, искусно сокрытый под чёрными одеждами, и запомнил лишь то. Сколько срока ему было и как я смел не заметить раньше? Давно ли сестра отдалилась и укуталась тайной? Давно ли под сердцем вынашивала другое сердце?

Всю дорогу я представлял Стеллу. Готов поклясться, даже видел оставленные ею следы – отпечатки крохотных ножек, едва приминающих под собой песок. Я видел, как она выходила из Монастыря. Я видел, как она шла. И видел – сколько прошло дней без сна? – в кабинетном окне виновника. Ян, докурив, швырнул ошмёток сигареты и пожелал скрыться. Так оно и было? Докурил и швырнул? И даже не посмотрел?

Меня встретило встревоженное лицо. Горевал ли он по случившемуся? Горевал ли он по ней? Знал ли?

Слишком много вопросов.

Ян привычно взмахнул руками, расправил плечи и, натягивая улыбку, спросил, не желаю ли я выпить и какие дела привели меня в Монастырь. В следующую секунду он припал щекой к столу, а я прижал к его горлу противно-липкий клинок из отцовского кабинета. Ян верещал, что не понимает происходящего и не заслуживает подобного. И этот – как мне показалось, бессердечный – возглас спас ему жизнь. Острие вошло в стол, а Ян перелетел на ковёр. Я вспылил, что быть прирезанным подобно скотине – единственное заслуженное им. Аккуратно поднимаясь, Хозяин Монастыря настаивал его выслушать. Он признался:

– Я понял, зачем ты пришел. Понял, ясно?