Рылееву, разумеется, не была чужда эзопова манера, он прибегал к аллюзиям, и кто может усомниться, что Рубеллий в его сатире «К временщику» — вовсе не Рубеллий, а Аракчеев. Но в думах мы видим иное. В думе «Димитрий Донской» поет задался целью изобразить именно Донского, а в «Богдане Хмельницком» — Хмельницкого. «Проблема рылеевского историзма не есть проблема правдивости, верности исторических лиц, — справедливо утверждают В. Г. Базанов и А. В. Архипова. — Рылеев смело вкладывал свои лозунги и свои собственные мысли в уста героев. Однако было бы ошибкой считать, что в своих думах Рылеев умышленно искажал историю» (БД, стр. 19).

«В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» (ПССоч., стр. 458). Рылеев готов «дивиться» событиям русской истории и таланту воссоздавшего их историографа. Но здесь нет и намека на намерение «приноровить» историю к целям политик ческой пропаганды. Слово «приноровление» в связи с характеристикой «Дум» впервые употреблено Н. Бестужевым в его «Воспоминаниях о Рылееве», а затем поминалось многими исследователями. Но о чем говорит Бестужев? Не о приноровлении истории, которое делает поэт, а о «приноровлении, которое может сделать сам читатель»[101]. Рылеев же стремился не намекать на настоящее путем искажения прошлого, а «привязать внимание к деяниям старины, показать, что и Россия богата примерами для подражания, что сии примеры могут равняться с великими образцами древности»[102].

Понятно, что эту задачу можно решить, лишь убедив читателя, что «деяния старины» воспроизводятся в думах в полном соответствии с фактами истории, что «примеры для подражания» не измышляются, не приукрашаются, не «приноровляются» поэтом, но изображаются во всей достоверности и подлинности.

Исследователи творчества Рылеева и комментаторы собраний его сочинений собрали большой материал, подтверждающий, что Рылеев не только заимствовал темы и сюжеты своих дум из исторических источников и, в частности, из «Истории государства Российского» Карамзина, но и буквально повторял в стихах многие выражения историка. Карамзин так передавал слова Святослава, обращенные к его дружине: «Бегство нас не спасет.., волею или неволею должны мы сразиться: не посрамим отечества...». У Рылеева:

Карамзин пишет о Михаиле Тверском: «Князь, изнуренный, слабый, сел на площади, и любопытные окружили его». Рылеев перелагает эту фразу в стихи:

Подобных «цитат» в думах множество. Не может быть сомнений, что для Рылеева представляло дополнительную трудность столь педантично следовать за своим научным источником, но он преодолевал ее сознательно и систематически. Читатели дум в большинстве своем были знакомы с необыкновенно популярным в ту пору сочинением Карамзина. Рылеев не без основания рассчитывал, что выражения, взятые из «Истории государства Российского» и буквально повторенные в строках дум, будут замечены и узнаны. Это должно было убедить современников в исторической достоверности сведений, фактов, характеристик, которые он найдет в думах, не оставить у него сомнений, что герой каждой из дум представлен в ней таким, каким он был в жизни. — Опасаясь, что читатель может не заметить, что характеристика Димитрия Донского — «первоначальник славы» — взята из летописи, Рылеев сопровождает ее подстрочным примечанием: «Выражение Летописца», уснащает думу «Державин» напоминаниями о тех произведениях поэта, которые подтверждают справедливость данной ему в думе характеристики. Особо следует сказать о вступительных заметках к думам, представляющим собой важную особенность этих произведений, без учета которой они не могут быть правильно поняты.

Большинство дум Рылеева появлялось первоначально в журналах без таких примечаний. Было лишь несколько исключений, обусловленных теми или иными особыми причинами. Нужно было, например, оправдать право «Глинского» на место в цикле произведений, предметы которых избирались «из отечественной истории», — и Рылеев писал предисловие, напоминающее, что «Глинский, по влиянию, своему на дела России в Польши, равно принадлежит истории обоих сих государств». Нужно было противопоставить концепцию думы «Димитрий Самозванец» «умышленным сомнениям» «многих неблагонамеренных иностранных писателей», которые «усиливались доказать, что Самозванец был истинный Димитрий», — и появлялось соответствующее примечание. Примечание к «Бояну» определяло отказ поэта от традиционной трактовки Бояна как певца времен Олега и Игоря; примечание к «Волынскому» — от той неприязненной оценки, которая давалась этому сановнику в документальной и мемуарной литературе начала XIX в.

Однако, готовя отдельное издание цикла, Рылеев приходит к убеждению в необходимости дать развернутые и единообразные примечания-предисловия ко всем думам без исключения, подобно тому как это сделал в своей книге Немцевич. Эти примечания должны были указывать хронологические сроки, к которым относится действие каждой думы, сообщать об изображаемых в ней событиях, нередко ссылаясь при этом на летописи и другие документальные источники. Поэт придавал большое значение основательности, достоверности и точности этих примечаний. Он не взял их составление на себя, а поручил авторитетному историку и археографу П. М. Строеву, который, как писал сам Рылеев, «совершенно оправдал» его выбор.

Примечания к думам печатались не подстрочно, а перед текстом каждого стихотворения, на отдельной странице — на обороте шмуцтитула, где указывалось название думы. Поэт явно стремился сделать их заметными, привлечь к ним внимание читателя. Цель их — была намного значительней и шире одной лишь пояснительной функции. Рылеев хотел подчеркнуть ими, что читателю предлагаются не назидательные вымыслы, а подлинные, достоверно воссозданные страницы отечественной истории, ибо без этого замысел автора яе мог быть осуществлен.

Но вместе с тем думы писались, конечно же, не для услаждения слуха любителей старины. Это была история, опрокинутая в настоящее. Это было изображение тех именно лиц, которых можно было либо поставить в пример современникам, либо современникам же в назидание изобразить их позднее раскаяние или постыдную гибель. Поэтому Рылеев и не мог и не хотел изобразить героя своей думы как человека определенной эпохи, характер и образ действий которого объясняются его временем. Герои дум должны были быть изображены такими и в то же время не такими, какими они были в действительности. Эти взаимоисключающие тенденции, эта противоречивость творческой задачи наложила неизгладимый отпечаток на всю художественную структуру цикла.

Н. П. Огарев нашел удивительно точные слова, сказав впоследствии о Рылееве: «В «Думах» он поставил себе невозможную задачу сочетания исторического патриотизма с гражданскими понятиями своего времени; отсюда вышло ложное изображение исторических лиц ради постановки на первый план глубоко сжившейся с поэтом гражданской идеи». «Вышло» так, что «изображение исторических лиц» оказалось ложным. Это вовсе не входило в задачу поэта. Задача состояла не в искажении этих лиц, не в подчинении, не в приноровлении истории к гражданским идеям. Задача была в сочетании и того и другого. Решение такой задачи оказалось невозможным.

Время, когда создавались «Думы», характеризуется зарождением историзма, и это с особой силой проявилось в мышлении крупнейшего историка того времени — Карамзина. «Прохладим, успокоим наше воображение, — писал Карамзин, — и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый нравственный характер, — погружается в недра вечности и никогда уже не является на земле в другой раз»[103]. Отношение Рылеева к истории было принципиально иным, можно даже сказать, прямо противоположным. Он хотел — по совершенно верному указанию Г. А. Гуковского — «показать не развитие (историческое) русских людей различных периодов исторической жизни России, а именно национальное единство характера русских людей во все времена»[104]. И стремление это родилось не случайно — в результате чтения Карамзина и Немцевича. Оно созревало в Рылееве годами, оно сказалось уже в юношеской оде «Любовь к отчизне»:

Близость этих еще неуверенной рукой написанных строк к циклу, созданному в начале 20-х годов, не только в том, что Владимир и Петр стали позднее его персонажами, а думы «Пожарский и Минин», «Румянцев» фигурировали в творческих планах Рылеева. Здесь все они — от Владимира до Румянцева, от Минина до героев нынешних лет — принципиально уравнены в своих качествах, в отношении к ним поэта я его читателей.

Бели бы Рылеев мог принять карамзинский тезис, что «всякий век имеет свой особливый нравственный характер... и никогда уже не является на земле в другой раз», «Думы» не были бы написаны. Творческий метод, реализованный в них, оказался бы подорван в корне. Ставя перед собой цель «возбуждать доблести сограждан подвигами предков», Рылеев исходит из аксиомы, что Донской и Волынский, Ольга и Хмельницкий, Вадим и Ермак — в общем единомышленники. Они и думают, и чувствуют, и говорят одинаково. То, что во все времена русский народ выдвигал свободомыслящих и самоотверженных героев, призвано было служить доказательством, что они могут появиться и сейчас. Если бы героизм Ивана Сусанина и мужество Михаила Тверского хоть в какой-то мере порождались их эпохой, «особливым нравственным характером» века, уже «погрузившегося в недра вечности», — наличие таких героев среди предков нисколько не гарантировало бы появление сходных доблестей у потомков. Рылеев же всей силой своего таланта, всей страстью своей натуры доказывал противоположное.

А. С. Пушкин в мае 1825 г. в письме к Рылееву отмечал, что его думы «составлены из общих мест». Эти слова характеризуют не только трафаретный «покрой» рылеевского цикла, однообразие композиционного построения стихов, но и другие стороны их стиля. Выразительную подборку таких «общих мест» дал в своей книге о Рылееве К. В. Пигарев: «На камне мшистом, в час ночной» сидит Курбский; на «черном пне», в полночь сидит царевич Алексей. Вокруг того и другого шумит и «страшно воет» темный, дремучий лес.

На «диком бреге Иртыша» сидит Ермак; «над кипящею пучиною» Волхова сидит Вадим. В обоих последних случаях молнии бороздят небо. Одиноко, погрузившись в свои думы, сидят на шумных пирах песнопевец Боян и Владимир Красное Солнце. «Под сводом обширным темницы подземной» сидит скованный тяжелой цепью Глинский; «средь мрачной и сырой темницы», в оковах, лежит Хмельницкий; «в крепости, в цепях» сидит кабинет-министр Волынский. Михаила Тверского Рылеев выводит на площадь, но и там он садится, отягченный цепями.

В осеннюю полночь приходит Ольга к могиле Игоря; осенней порой приходит Наталья Долгорукова на берег Днепра, чтобы бросить в клубящиеся волны свой обручальный перстень. Осенний ветер разносит «вещания» Ольги и стенания Натальи.

Все герои Рылеева непременно задумчивы и почти всегда печальны. «Глубокая горесть» воздымает «младые перси» Рогнеды; с «мрачной грустью» в стесненной груди вспоминает о былой славе Михаил Тверской. «Склоненный на длань главою» Глинский летает «угрюмою думой в минувшем»; «на длань склонен главой», взирает на шумные толпы народа Владимир; «склоняся на руку главой, угрюмый, мрачный и безмолвный», коротает томительные часы изгнанья Меньшиков[105].

Если бы речь шла о поэте-ремесленнике, о бездумном подражателе, о малоодаренном версификаторе, то наличие в его стихах свойств, которые Пушкин назвал «бедностью изобретения и изложения», никого не могло бы удивить. Но перед нами подлинный художник, большой и своеобразный талант. Наивно было бы думать, что Рылеев не видел того, что хорошо видно нам, или предполагать, что так щедро одаренные вкусом и художественным чутьем люди, как Бестужев, Вяземский и другие горячие поклонники дум, не замечали ни анахронизмов, ни трафаретных эпитетов, ни однообразного построения, ни условности пейзажа, ни сходных поз рылеевских персонажей. Но они принимали и одобряли все это, потому что принимали и одобряли творческую задачу, решение которой реализовано в этих стилевых элементах, — изобразить героев дум как воплощение неизменных и в разные эпохи адекватных качеств. Ни эти особенности стиля дум, ни «раскавыченные цитаты» из «Истории государства Российского» не объяснимы только «бедностью изобретения и изложения». Это было не недостатком, а достоинством и служило основной идее. Но то, что было достоинством с точки зрения одной системы, оказалось недостатком с точки зрения другой. То, что было безоговорочно поддержано Бестужевым, оказалось отвергнуто Пушкиным.

Пушкин в разное время оценивал стихи Рылеева по-разному, это было отмечено в литературе, но объяснялось недостаточно полно и убедительно. «Внешне все отзывы Пушкина делятся приблизительно на две части, — писал В. Гофман. — До 1824 года, т. е. до появления отрывков из поэмы «Войнаровский» (в «Пол. Звезде», «Сыне Отеч.», «Соревноват. Просвещ.»), отзывы неблагоприятны для Рылеева, ироничны и враждебны. Начиная с 1824 года Пушкин, видимо, заинтересовывается Рылеевым и начинает расточать похвалы»[106].