— Сказали, что сторож вооружен. И универмаг в двух шагах от ихней легашки. Если шухер — не то выстрел, крик услышат. Пусть только не спит на дежурстве. Что нет смысла давать дополнительную охрану в магазин, какой глаза в глаза с милицией стоит.
— Лады! Заметано. Завтра позорче будь. В оба гляди, запоминай, куда рыжуху притырят на ночь. Вечером нарисуйся. Вякнешь, что пронюхал, — дал сто рублей наводчику пахан. И, едва тот вышел, послал за ним Фомку проверить, не притащил ли грузчик на хвосте мусоров ненароком?
Но все обошлось тихо. И фартовые, обсев стол голодными мухами, загудели:
— Видать, хвост подпаленный свербит у легавых, коль стремачить в универмаге ссут? — смеялся Фомка.
— А я думаю, ловушка там, — предположил кто-то.
— Полудурок вовсе! Какая ловушка, коль легавые отказались?
— Отказались сегодня, пока рыжухи нет. А завтра, едва получат, мусора и возникнут. Перед самым закрытием, чтоб внезапно.
— Кого внезапно? Их не дозовутся. Хотя и впрямь из мусориловки весь универмаг как на ладони. Вот уж поставила его какая-то блядь с умом. Сколько наших кентов там засыпалось из-за сраного соседства…
— То-то и оно. На универмаге погорели многие. И теперь думаю, уж не пустили они утку, чтоб заманить нас? Обставили все как по нотам. Чтоб мы, прослышав, клюнули на навар. Все. Они и накроют разом, — говорил Леший.
— Да ты что, пахан, разве у наших мусоров мозги завелись, чтоб до такого додуматься? Да откуда они их высосут? Поди, еще после суда не поотмылись! Чего бздишь? Иль разучился мокрить мусоров, иль «маслины» в нагане твоем перевелись? Тряхни мохом! Не дрейфь! А коль слабак в яйцах, мы пойдем. Сами, — предложил Фомка.
— Ты, падла, ботай, да о тыкве не забывай! Иль мозги прожопил, что со мной так трехаешь, ровно я — фрайер. Ты что есть? Гнида! Не я тебя в законные взял? Вором сделал, а ты хвост поднял на меня, паскуда трухлявая! — встал пахан.
— Кончай базлать, кенты! Не время. О деле надо. Чего залупились? — вскочили фартовые. И, удерживая Лешего, предложили рискнуть.
Пахан, нехотя, согласился.
А ночью, оставшись один на один с Бурьяном, долго не мог остыть. Материл медвежатника. Грязно, зло, по-черному.
— А как ты фартовым стал? — напомнил Бурьян, схитрив, решил отдохнуть от брани, порядком поднадоевшей ему.
Леший вмиг осекся. Выдохнул злое, мешавшее дышать. И поутих. Умолк на время, будто вспоминая, вороша давнее, какое прятал не только от чужих глаз, ушей, но и от самого себя.
— Мать у меня была, — заговорил он, вздыхая, вполголоса. И вдруг, резко встав, сел у окна, закурил, продолжил тихо, будто самому себе рассказывал, чтобы не забыть, не запамятовать ненароком в канители жизни.
— Мать никогда не бывает плохой. Она всегда лучшая, единственная и у нас. Кенты, случается, лажают, бросают, засвечивают и даже прикончить умеют. Особо, когда хавать не хрен иль общак делить надо. А вот мать — никогда! Кенты — на время, а мать — на всю жизнь. В сердце, в крови, в памяти. Она никогда не заложит. Последнее отдаст, забыв о себе. Потому что она — мать. Такою была и моя. Самая лучшая, самая красивая. Ты-то свою мать помнишь? — внезапно спросил Бурьяна.
— Помню. Хотя и не велят фартовые.
— Они твоей душе — не паханы. А мать — жизнь каждого. Она от Бога. На такое «малина» закона не держит. Моя мать работала на трикотажной фабрике. Прядильщицей. Бывало, по две смены. Чтоб мне лучше жилось. Изо всех сил старалась.