— Ну почему я тебя взяла с собой? Почему не своего, а чужого? Пусть бы ты вслед за родителями в море ушел! — кричала женщина, навсегда лишившись рассудка.

Гришка этого по малолетству не понял. Он не стал ждать, когда его остановят те, кого считал братьями. Он молча повернул от мертвого берега и ушел навсегда. В город. Уже не гостем, не за покупками. Он разучился, забыл, как это делается. Он отнимал, возненавидев всех теток, старух и девок — весь женский род.

Гришка вырывал из их рук сумки, сетки, даже когда был сыт по горло. Он воровал деньги из карманов, мстя за свою боль, обиду.

Ему и через много лет слышалось:

— Почему ты не сдох?!

Первый раз он попал в милицию, когда ему не было и десяти лет.

Правда, избили его там, как взрослого. А уж потом допрашивать начали.

Гришка отвечать отказался. Его продержали в камере целую неделю. На хлебе и воде. Там он познакомился с настоящими ворами. Они и научили, как держаться на допросах, чтобы выйти сухим из воды. Он послушался советов. И вскоре оказался на воле.

Воры дали ему адресок, где Гришку приняли и несколько лет учили делу.

— Любители-одиночки, а проще — шпана, навара не имеют. Они и дышать не могут кайфово. А потому, что нет у них кентов! Вот ты где кантовался? В подвалах, чердаках. Теперь— на хазе. При «малине» и пахане! Секи, зелень! И паши!

Матросом его звали за любовь к морю. Хотя ни разу после рокового, памятного дня он не был в рыбацком селе.

Матрос… Сколько зон, сроков, сколько бед пережито! Ни семьи, ни любви, ни детей не имел и не знал. Так и остался сиротой, словно не матерью в доме, а самою бедой на погосте рожден.

Горькие складки прорезали все лицо. Да что там оно? Душа — сплошная боль. Он ничего не ждал от жизни. Не желал радостей, не зная их сызмальства, никогда ни о чем не мечтал.

Вот только иногда, непонятно почему, присматривался к цветам в тайге.

«Красивый. И живет на воле. И все ему тут родное, свое. И небо, и тайга, и соседи. Всего-то — былинка! А детей имеет. Они — без любви не родятся. Значит, нужна эта жизнь. Хоть и слабая, короткая, но с понтом! А я па что маюсь? Для чего-то понадобился, коль живу?

Неужель только для горя?» — думал он, обхватив руками косматую, как кочан, голову.

Храпит Матрос. Одною рукой ненароком Лешего обнял. Случись проснуться, плевался бы до ночи. А во сне, чем теснее, тем теплей.

Леший под боком у Матроса свои сны видит. Их с кентами не делят. Ему снится мать. Вот она вернулась с работы, усталая, но улыбчивая. С получкой. Обнову купила сыну — штаны с помочами. Не короткие — по колено, а настоящие. До самых пяток.

Леший влезает в штаны, натягивает на плечи помочи. Радуется, что обнова впору пришлась. А мать смотрит на него и говорит так тихо, грустно:

— Совсем уж состарился ты, сынок? На голове ни одной волосинки нет. Все повылезли. И морщины… Все от непутности твоей. Зачем так живешь? Хуже собаки. Никого не обогрел, не обрадовал, не любил. Горькой полынью маешься. Зачем мне мертвой душу рвешь?