Посадник позвонил в колокольчик, вызывая секретаря.

— Пиши. «Воеводе тайного приказа Ратмиру и его светлости высокочтимому великокняжескому префекту Ярославу…»

Ярослав устало отложил письмо из Залесья и посмотрел на сидевшего по другую сторону стола митрополита. Голова от бессонной ночи была тяжёлой, к тому же душный запах свечей, горевших до самого утра, до сих пор так и не выветрился. Хотя солнце за окном уже миновало полдень.

— Всё, отче. Это уже шестая жалоба. И все — на твоих выдвиженцев. Больше никого по твоей просьбе я назначать не буду. И княжеский суд по твоему желанию на каторгу и плаху никого больше не пошлёт.

— Ярослав, друг мой, — голос Гумберта был полон мёда, — мы же с тобой договаривались…

— Я помню наш разговор. Но, по-моему, этих месяцев вполне достаточно, чтобы ты получил свою долю. А я на время забыл, что если князь болен, а наследника нет, то опекает его префект и столичный посадник. Хватит. Мне умные нужны, и не для того, чтобы камни на каторге ломать. Ты разгромил уже немало боярских родов. Хватит, так и до бунта недалеко. А нам, похоже, вскоре Земский собор придётся собирать.

С каждым словом между собеседниками ощутимо нарастало напряжение. Казалось, ещё немного — и они вцепятся друг другу в бороды. Это было бы смешно: брызжущий слюной, невысокий, полненький, с оттопыренными ушами и лохматой курчавой бородёнкой митрополит в богатой рясе — и напоминавший собаку-овчарку спокойный, статный префект в простой рубахе небелёного полотна, без вышивки. Смешно, если бы не грозило перерасти в усобицу самых влиятельных людей страны.

Внезапно в горницу ворвался Александр:

— Отец!

— Мы продолжим позже, ваше преподобие!

— Как изволите, — сквозь зубы процедил священник и вышел.

В соседней горнице никого не оказалось: охрану при себе Ярослав никогда не держал. Поэтому, едва дверь захлопнулась, митрополит замер, воровато оглянулся и прильнул ухом к щели в дверном косяке. Слышно было глуховато, но вполне отчётливо.

— Зачем? Сядь. Сядь, я сказал. Ты не понимаешь, почему я приказал везде говорить о твоей свадьбе? Почему терплю этого напыщенного индюка? Мы — бояре, и принадлежим не себе, а княжеству. Всё, что идёт на благо княжеству — хорошо, всё, что во вред — плохо. Старый князь совсем плох, лекари говорят, хорошо, если протянет до Крестителя Иоанна. Что нас ждёт потом? Усобица? Когда забывшие о своём долге будут рвать страну на части? Ты подумал, сколько горя это принесёт простым людям, которых ты, боярин, целовал крест защитить? Твоя свадьба — это жертва, которую ты принесёшь за своё положение. А моя жертва — терпеть оскорбления этого надутого индюка и слухи за спиной.

— Но…

— Забудь её. А свадьбу сыграете через месяц. Родители Ирины согласны. Да, как там матушка…

Остальное было неинтересно.

— Значит, Ярослав, говоришь, всё на благо княжества? — негромко прозвучало в тиши горницы. — Тем лучше. Перестал ты меня слушаться, пора поискать какого-то другого радетеля за Отечество. Посговорчивее.

Митрополит довольно улыбнулся, подобрал полы рясы и поспешил во двор, где его дожидался возок. «А индюка я тебе припомню отдельно! — мелькнуло у него в голове. — Стерегись сколько угодно. Зря я, что ли, прятал от доминиканцев тех двух Одарённых из Милана?»

Едва усевшись, Гумберт махнул вознице, и возок понёсся по улице. Резиденция митрополита располагалась в Среднем городе, но быстро добраться не получилось. Упряжка встала, упёршись в развороченную дорогу. Посадник давно уже мечтал заменить хотя бы часть дубовых мостовых каменными, подражая Константинополю и Вечному городу. Естественно, когда митрополит ехал в Княжий город, никто из работников не сказал ему, зачем нагнали столько мастеров с инструментом и телег. Доски возле княжеских палат выломали как раз в тот момент, когда отец Гумберт был у Ярослава.

Объехать по соседним улицам возница даже не пытался: на узких, полутёмных переулках богатых кварталов едва расходились всадник и пешеход — что уж говорить о роскошном возке. Пока все дома в городе строили из дерева, каждый год по улицам ещё проезжали люди посадника с особым мерным шестом. Теперь же, вместе с модой на каменные хоромы, пропало и правило измерять все новостройки: городские богатеи не желали ломать дорогие дома. Широкими остались только главные улицы да улочки в районах победнее, их по-прежнему осматривали ежегодно.