– Да ты не волнуйся, – сказал ему Р. Хоскин. – Если у нас с тобой ничего не получится, точно туда отправим. Но я больше люблю по старинке. Ручками и ножичком.

В пальцах тюремщика блеснуло острие перочинного ножа, которым он принялся разрезать брючину на колене Энки. К. Брум все еще держал его голову, и ему было хорошо видно, как лезвие рвет ткань. Он сглотнул.

– Лезвие туповато, – пожаловался Р. Хоскин, – но сойдет. Знаешь, что я сейчас сделаю?

– Глупость какую-нибудь, – прошептал Энки, теряясь в догадках, какую бы еще ложь «скормить» этим двоим.

– Глупостью было отправить тебя в тюремный медблок после поимки, – фыркнул Р. Хоскин. – Всегда считал, что заключенным такой уход не к чему. Пусть бы само заживало. Надо исправить эту несправедливость.

Нащупав пальцам еще не рассосавшийся бинт под кожей Энки, тюремщик медленно вонзил острие ножа под край уплотнения.

«Больно-то как», – подумал Энки, но кричать не стал, решив поберечь горло. Если Р. Хоскин собрался вытаскивать из него ремни, голос ему еще пригодиться.

– Я собираюсь извлечь из тебя все эти хирургические штуки, – подтвердил его мысли Р. Хоскин. – Карл, будь любезен, принеси мне какой-нибудь фартук или полотенце, не хочу форму запачкать.

Их прервали на самом интересном. В разрезе уже показался край «бинта», и тюремщик пытался подцепить его пальцами, чтобы вытащить наружу. Энки смотрел на свое бедро, в котором появился окровавленный «рот» раны, и к ужасу понимал, что боль его почти не беспокоила. Он ощущал ее, но она была где-то далеко, словно глухие раскаты грома еще не пришедшей бури. Гораздо сильнее его терзал голод – странный, физический, уничтожающий любые связные мысли.

– Извините, – буркнуло плоское лицо нового тюремщика, возникшего в проеме двери. – Там эмпаты приехали. Донора хотят выбирать, велели всех собрать.

– Ну так собирай! – рявкнул Р. Хоскин, недовольный, что «пациент» реагировал неправильно: молча сопел и таращился на свою ногу вместо того, чтобы кричать и каяться.

– Этот тоже нужен. Они у начальника списки взяли и всех поголовно пересчитывают.

– Включи мозги, чучело, – прошипел Р. Хоскин. – Скажи, что этот в лазарете, понос у него. И вообще, ты видишь, я работаю? Исчезни.

Но голова растворяться не желала.

– Так ведь даже из лазарета всех вытащили, – почти жалобно пропищал человек. – Только этого не хватает.

– Дьявол! – вскричал Р. Хоскин. – Мы что, первый раз эмпатов принимаем? Они всегда требуют всех показать. Знаю я эту песню. Одного, мол, не покажете, а вдруг у него такой эмоциональный фон, что всех остальных сидельцев перекроет. Чушь собачья. Отправь этих белых куда подальше.

– Вообще-то это не белые, – едва слышно сказало плоское лицо и почему-то покрылось пятнами.

Р. Хоскин встал, с лязгом бросил окровавленный нож на столешницу и упер кулаки в бока.

– Кого там еще принесло?

– Военных. Вернее, одного военного. Точнее ее. Когда она по списку двух человек не досчитала, такой скандал закатила, что пришлось начальство вызывать. А начальство что? В глазах эмпатов оно всегда хочет мягким и пушистым быть. Вот меня и послали этажи прочесывать. Хорошо, Ганс видел, как вы в допросную шли, а так бы я еще бегал.