Свои последние годы Норне-Гест провел в Норвегии, где природа показалась ему свежее и моложе.

Ему по душе была свежесть молодых трав на старых черных скалах; детство как будто приблизилось к нему на старости лет.

Он жил своими воспоминаниями и путался в них, погружался в себя, впадал в забытье, подобно дереву зимой, потерявшему листья. Как далеко ушло лето, как далеко ушли дни юности!

Свои лучшие, ранние воспоминания о том времени, когда он и его подруга Пиль делили дерево с белкой, сливались в его представлении с мифами других поколений – поколений, ушедших так же далеко от своего первоисточника, как и он, и так же смутно помнивших свое прошлое – мифом об Игдрасиле, великом древе жизни.

Само воспоминание похоже на дерево, коренится во времени и растет вместе с ним, становится все больше и пышнее. Чем старее и богаче душа, тем более яркий свет бросает она назад, на то, что было вначале. Вот почему, созревая духом, мы так страстно тоскуем о прошлом, о том, чем обладали, но не умели ценить, пока было время, а теперь уже поздно, все безвозвратно утрачено.

Из древней саги о Норне-Гесте мы узнаем, как он пришел к королю Олафу Трюгвесону и крестился у него незадолго до своей смерти.

Гест принял крещение по совету короля Олафа и потому, что рассказы монахов о будущей жизни показались ему правдоподобными. Гест долго искал что-то по всему свету, а искать-то не надо было так далеко; насколько он понял, искомое было совсем близко, рядом, лишь смерть отделяла людей от него. И недалеко уже время водворения на земле царства небесного – тысячный год близился, а с его наступлением связывали и наступление этого царства. Тогда прекратятся всякие войны и распри, не будет больше убийств, не будет кровопролитий из-за драгоценностей, из-за похищения женщин, не будет ненависти, нужды и горя, беззащитные обретут мир, настанет царство мира и справедливости!

На все эти рассказы Гест кивал головою, свесив подбородок на грудь, глядя долу мудрыми гаснущими очами, – разве это не то же самое, на что и он надеялся? Легко умирать, когда тебе обещают такое дивное царство…

И он вынул из углубления в арфе сохранявшийся там огарок свечи и передал королю, чтобы тот зажег его, а сам лег навзничь и, скрестив руки по указанию монаха, приготовился к смерти.

От свечи оставался лишь небольшой огарок, и он быстро таял. Присутствовавшим в зале свеча казалась самой обыкновенной; ее крохотное пламя тонуло в зареве костра, разложенного на полу и наполнявшего потолок тенями и дымом.

Но когда фитиль догорел и свеча стала меркнуть, всем сразу показалось, что в зале стало темнее и холоднее; многие начали зябнуть, а Гест совсем похолодел, и руки у него застыли. Когда же свеча угасла, он был мертв.

Все заметили, что глаза умирающего в последний мир расширились, словно он узрел новые миры, более ослепительные и величественные, чем солнце; старец улыбнулся, словно увиделся со своими близкими; казалось, что он уже приобщился к вечности за те минуты, пока догорала его свеча; многим хотелось увидеть то, что видел Гест.

Всех молодых и статных воинов охватил ужас, когда смерть приблизилась к Гесту, волосы зашевелились у них на голове; это чувство им суждено было испытать вновь, когда они бросались за борт своей длинной походной ладьи и море смыкалось над их головами.

Король приказал подкинуть дров в огонь; ему тоже стало холодно; отроки расшевелили саженные поленья, пламя вспыхнуло ярче, искры брызнули дождем, и пир продолжался.

― ПОХОД КИМВРОВ ―

В ЮТЛАНДСКОЙ ГЛУШИ

По Ютландии пробирался высокий старик в просторной одежде, с арфой за плечами и с посохом в руке наподобие третьей ноги; шагал он неторопливо, размеренно, но размашисто, подобно лосю, и за день успевал отмерить немало миль. Это был Норне-Гест, странствующий скальд, возвращавшийся с далекого юга.

Он держался центральной части страны, следуя старинной привычке иметь свободный обзор во все стороны; путь ему указывали холмы и линия водораздела; пользовался он и проторенными дорогами, если они попадались ему и вели в нужном направлении, столь же часто он отклонялся в сторону от них по тропам и следам, ведомым лишь ему да зверям лесным, которые проложили их; а иногда он шагал напролом, сквозь дремучие леса и дикие степи в ту сторону, куда тянулся самый полуостров, – по направлению к северу.

У него были свои крупные приметы: фьорды восточного побережья Ютландии, врезывавшиеся в сушу, словно глубокие карманы, один севернее другого, если считать от подошвы полуострова, начинавшиеся – одни от Балтийского моря и пролива Мидельфар как раз напротив берегов острова Фюн, другие – от Каттегата; последним был Лимфьорд. Старец сам не знал толком, сколько их всего, но хорошо знал каждый их фьордов в отдельности, относясь к ним, словно к живым существам; каждый из них по-своему отражал окружающее своей зеркальной поверхностью, вытянувшись далеко в сторону моря. А между фьордами расстилались восточно-ютландские пейзажи с холмами и лесами, густонаселенными и разделенными между многими племенами; в глубине плодородных долин виднелись сделанные в лесах просеки с зеленными пашнями, гумнами и выгонами, с заливными лугами по берегам рек – все обрамлено старыми дремучими лесами с охотничьими угодьями, обширнейшими непроходимыми чащами в глубине и с поясом общественных пастбищ на опушках. Вдали, над вершинами деревьев, курился дым, выдавая скрывавшиеся в лесу жилища, а по фьордам скользили суда – тяжелые парусники. Еще дальше, за фьордами, туманной дорогой в чужие края легло море; на фьордах и морских побережьях население было плотнее всего и поддерживало постоянное общение с внешним миром.