Глава 9

Выйдя из бара, я почувствовал себя беглецом, так и не обретшим желанной свободы, — в ушах по-прежнему звучала последняя отчаянная просьба Лусианы не оставлять ее одну, а запястья хранили следы судорожно сжатых пальцев. Хотя августовский вечер был темный, неприютный и очень холодный, я решил немного пройтись — мне нужно было подумать и попытаться убедить себя, что я достаточно для нее сделал и не должен поддаваться ее безумным идеям. Улицы были безлюдны — запертые конторы, мешки с мусором вдоль тротуаров, — только бездомные молча, опустив головы, тащились со своими пожитками на какой-нибудь вокзал. Город словно опустошило отливом — остался лишь запах гнили от разорванных мешков да изредка, слепя фарами, с шумом проносились пустые автобусы. Неужели я действительно поверил в невиновность Клостера, и Лусиана не зря меня в этом упрекала? В его рассказе, несомненно, была доля истины, однако Клостер представлялся мне расчетливым игроком, который даже лгать умел правдиво, а если и говорил правду, то не всю. В то же время факты указывают на него, и одержимость Лусианы вполне можно понять. Действительно, если не он, то кто же? Или все-таки фантастические совпадения? Помнится, Клостер упоминал полосы везения и невезения. Ему удалось меня пристыдить, я вспомнил его пренебрежительный тон: мол, неужели я написал целый роман, не принимая во внимание эти пресловутые полосы? Я дошел до проспекта и увидел бар для таксистов, открытый даже в такой поздний час. Я вошел и попросил кофе и тост. Как это говорил Клостер? Что если десять раз подбросить монету, то наверняка раза три подряд выпадет или орел, или решка и ничего странного в этом нет, у случая тоже бывают свои пристрастия. Я нашел в кармане серебристую монетку в двадцать пять сентаво, достал ручку, расстелил на столе салфетку и десять раз подбросил монетку, отмечая черточками и крестиками, какой стороной она упала. Потом подбросил еще десять раз и сделал вторую запись. Так я ее и подбрасывал, с каждым разом все ловчее, пока официант не принес мой заказ. К тому времени на салфетке, друг под другом, появилось уже несколько рядов символов, превративших продырявленный бумажный квадратик в некий таинственный кодекс, который я за чашкой кофе внимательно изучил. Сказанное Клостером оказалось на удивление верным: в каждой строке черточки и крестики повторялись три или более раз. Я расстелил другую салфетку и, не в силах остановиться, опять подбросил монетку, намереваясь сделать это теперь сто раз подряд. Значки я старался ставить как можно теснее, чтобы они все поместились на одном квадратике. Пару раз монетка выскользнула у меня из пальцев, и ее звон привлек внимание официанта. Я остался в баре один и знал, что пора уходить, но рука сама собой совершала все то же однообразное движение, и монетка взлетала в воздух. Сделав последнюю запись, я просмотрел весь ряд и подчеркнул повторяющиеся значки. Теперь одна и та же сторона выпадала пять, шесть и даже семь раз подряд. Выходит, Клостер не зря надо мной насмехался и случай не так уж слеп, если даже монетка, эта игрушка в моих руках, тяготеет к какой-то последовательности и определенности. Чем дольше ее подбрасывать, тем больше одинаковых значков выстраивается рядом. Наверное, эти повторы можно даже вычислить с помощью какого-нибудь статистического закона. А возможно, в записанной мной последовательности есть и иные, пока скрытые от меня случайные закономерности, например та, что определяет несчастную судьбу Лусианы? Я снова взглянул на значки, и снова они представились мне нерасшифрованной письменностью. «Вы должны принять гипотезу случайности», — сказал мне Клостер. И тут я почувствовал, как что-то во мне поколебалось, словно некая внутренняя убежденность, о которой я даже не задумывался, если и не исчезла совсем, то ослабела. В свое время она выдержала упрек какого-то рецензента в том, что случайность в «Азартных игроках» тщательно просчитана, а подброшенная в воздух монетка ее подкосила. Бросок костей никогда не исключает случайность, говорил Малларме,[21] но расстеленный на столе бумажный квадратик навсегда заставил меня изменить свое мнение о ней. Если вы действительно верите в случай, вы должны верить в эти повторы, принимать их и считать естественными — вот что хотел сказать мне Клостер, и сейчас я его понимал. Но в то же время — и это смущало меня, даже приводило в замешательство — сам Клостер, похоже, не верил, что несчастья Лусианы объясняются лишь полосой невезения. При всей его приверженности гипотезе случайности и уверенности в невиновности (или безнаказанности) девушки он, судя по всему, склонялся к какой-то иной версии, но какой? Об этом он ничего не сказал, намекнул только, что изложит ее в своем романе. Да еще это странное сравнение — море как ванна Господа. Неистовый атеист, восхищавший меня и смеявшийся в своих книгах надо всем божественным, Клостер во время нашего разговора то и дело прибегал к религиозным понятиям. Неужели смерть дочери так на него подействовала? «Тот, кто перестает верить в случай, начинает верить в Бога», — вспомнил я. Неужели так и есть, и Клостер поверил в Бога, или это был мастерски разыгранный спектакль, призванный убедить одного-единственного зрителя? Я подозвал официанта, расплатился и снова вышел на улицу. Было уже за полночь, и улицы, казалось, еще больше опустели, только нищие спали, съежившись на своих картонках, да последние мусоровозы скрежетали вдалеке металлическими челюстями. Я свернул в переулок и тут же заметил на тротуаре пятно света, падавшего от ближайшей витрины. Подойдя туда, я замер: у меня на глазах внутри большого мебельного магазина начинался пожар. Коврик у входа уже был охвачен пламенем и медленно скрючивался, словно отрываясь от пола. Искры долетели до вешалки и журнального столика неподалеку, и они тоже занялись, разгораясь все сильнее. Вдруг вешалка обрушилась огненным дождем на изголовье широкой кровати. Только тут я заметил, что витрина оформлена как идеальная супружеская спальня, с ночными столиками и колыбелькой. Кровать была накрыта стеганым болгарским одеялом, и в считаные секунды оно тоже яростно вспыхнуло. Все происходило в полной тишине — стекло не пропускало гул и треск огня. Я понимал, что витрина может лопнуть в любой момент, но не мог оторваться от завораживающего ослепительного спектакля, который разворачивался передо мной. Странно, но до сих пор не сработала сигнализация и на улице никто не появился, словно дожидаясь, пока пламя передаст мне какое-то конфиденциальное послание. Тем временем рекламная спальня с колыбелькой корежилась и исчезала, мебель становилась обычными дровами, годными лишь на то, чтобы покорно питать собой огонь. А он, вырастая, становился похожим на дракона — искрящегося, извивающегося, постоянно меняющего очертания, но неизменно жестокого и коварного. Наконец раздалось истерическое завывание пожарной сирены. Я понимал, что сейчас все закончится, и старался удержать в памяти таинственный образ, пляшущий за витринным стеклом. Привлеченные улюлюканьем пожарных машин вокруг стали собираться голодные ночные существа, поднявшиеся ради такого случая пьяницы и дети, спавшие в туннелях у входа в метро. У меня над головой открылось несколько окон. Потом послышались голоса, приказы, неумолимый шум воды, огонь начал отступать, оставляя на стенах черные следы, и я ушел, не желая смотреть гораздо менее впечатляющий спектакль — спектакль о победе над пламенем.

До дома я добрался очень поздно и собрать сумку решил с утра, так как рейс был не ранний, в середине дня. Всю ночь меня преследовали настойчиво повторявшиеся смутные образы, напоминающие кошмары, а когда забрезжило утро, мне сквозь сон показалось, что я вот-вот все пойму, стоит только разобраться в череде черточек и крестиков. Проснулся я в девять с ощущением утраты какой-то важной нити, что часто бывает после пробуждения, когда ночные видения исчезают. Собирая сумку, я вспомнил о пожаре и в баре за завтраком решил просмотреть газету, впрочем не особо надеясь, что столь незначительное событие удостоится внимания. И тем не менее в рубрике «Последние новости» я нашел короткое сообщение под заголовком «Пожары». В основном в нем говорилось о другом пожаре, тоже в мебельном магазине, сгоревшем почти полностью, но в конце указывалось, что подобные происшествия случились еще в двух районах. По поводу того пожара, который видел я, никакие подробности не приводились, назывался только адрес. Еще сообщалось о начале расследования с целью установить, были это несчастные случаи или поджоги. Никаких предположений полиция не высказывала, отделавшись обещанием проверить все версии.

Я отложил газету и попросил еще кофе. Три пожара в трех мебельных магазинах за одну ночь — это не могло быть случайностью, даже если забыть о монете. Какое-то воспоминание судорожно пыталось пробиться сквозь толщу памяти. Насмешливое лицо человека в кафе на улице Коррьентес и страстные отрывочные фразы, лопающиеся, как пузырьки, в дымном от его сигарет воздухе. А вот снова это лицо, с бородой и характерной прядью на лбу, в кругу молодых светящихся лиц, среди них и мое, в толпе студентов, будущих писателей, сражавшихся за место подле него. Затаив дыхание они слушали эту странную говорящую машину, полную раздражения и сарказма, склонную к внезапным озарениям и ярким вспышкам, которая сыпала цитатами и могла одной фразой превознести или ниспровергнуть чье-то творение. Именно о нем, а не о каком-то поджигателе-пиромане, что было бы логично, я подумал в первую очередь. Мне казалось, я снова слышу его — то ли в нашем всегдашнем баре, то ли на празднике по случаю выхода в свет единственного номера журнала. Кто-то говорил об эфемерности уличного искусства — буйство красок и нимб над головой Эль Греко, нарисованный мелом в самой гуще пешеходов, кто-то вспомнил вызывающую скульптуру — кирпич, летящий в голову критику. И вот тогда он предложил устроить пожары в мебельных магазинах. Разве они — не модель идеального буржуазного дома? Брачное ложе, детская кроватка, круглый обеденный стол для всей семьи, книжные шкафы, выставляющие напоказ сокровища старой культуры, умиротворяющий журнальный столик в гостиной… Все это тут, под рукой, и его глаза вызывающе и опасно блестели. Если мы действительно хотим быть поджигателями, можно начать с Буэнос-Айреса, его магазины только и ждут первой спички. Это будет как эпидемия, которую не остановить — за одну ночь весь город в огне, а огонь — высшее и последнее проявление искусства, единственная форма, поглощающая все остальные формы.

Мог ли это быть он, спустя столько лет? Конечно нет — я однажды встретил его на улице, в костюме и галстуке, и он с нескрываемой гордостью поведал, что работает в Министерстве культуры. Я сделал вид, что не поверил: работает, да еще на правительство? Он смущенно улыбнулся и попытался оправдаться, влезть в свой прежний образ. Да нет, это не работа, так, что-то вроде пенсии, которую ему предоставили терпеливые налогоплательщики и перонисты,[22] дай Бог им здоровья. А вообще-то он по-прежнему верен Дюшану.[23] Просто художник, чтобы не растрачивать себя понапрасну, ничем не должен пренебрегать — ни наследством, ни стипендиями, ни пожертвованиями. Ни службой в Министерстве культуры, криво усмехнувшись, добавил он.

Нет, это не мог быть он. Но я тут же вспомнил другую фразу, которую слышал от него в далеком прошлом: нужно писать не о том, что было, а о том, что могло бы быть. И вдруг впервые за долгое время передо мной забрезжила тема, я почувствовал, что ночной пожар — это некое предзнаменование, что теперь оставшееся без внимания происшествие в мебельном магазине и даже коротенькая заметка в газете готовы поверить мне свои секреты. Я вышел на улицу и в предвкушении давно забытого счастья купил в книжном магазине толстую тетрадь в твердом переплете. Ведь в Салинасе по утрам я буду свободен — вдруг удастся начать новый роман? Не успел я открыть дверь в квартиру, как в глаза мне бросился тревожно мигающий красный сигнал автоответчика, словно оружие с дистанционным управлением, готовое вот-вот нанести удар. Я нажал кнопку и услышал отчаянный голос Лусианы. Говорила она сбивчиво, словно с трудом подыскивая слова. Вчера вечером она обо всем рассказала сестре, но Валентина ей не поверила или не захотела поверить. Она умоляла меня позвонить, если я еще не уехал. Я взглянул на часы и взял сумку — будем считать, она опоздала и я уже отправился в аэропорт.

Глава 10

Когда самолет взмыл над рекой и город превратился в огромный макет, я ощутил не только подобие невесомости, но и внутреннее облегчение, словно история Лусианы, разговор с Клостером и ночной пожар тоже отдалились, уменьшились в размерах и стали вполне безобидными. Я вспомнил, как в романах Викторианской эпохи родители отправляли за границу героя или героиню, избравших, на их взгляд, недостойный предмет любви, но время и расстояние лишь обостряли чувства влюбленных. Правда, в моем случае путешествие все-таки дало результат, и напряжение несколько ослабло, словно мне и правда удалось освободиться, а когда час спустя из ничего возник маленький город, похожий на костяшку домино, брошенную на тусклое разбитое зеркало белесой от соли пустыни между двумя линиями горизонта, я почувствовал, что действительно уехал за тысячу километров от дома.

Потом мной полностью завладели две любезные дамы — декан и профессор литературного факультета, приехавшие меня встречать. Из аэропорта мы поехали кружным путем, чтобы я мог немного познакомиться с окрестностями, и я увидел краешек Салинас-Грандес.[24] Город казался заброшенной декорацией — конторы закрыты, улицы безлюдны, но меня успокоили, что в пять сиеста закончится. Милые хозяйки отвезли меня в отель, а через два часа заехали, чтобы сопроводить на первое занятие.

Предполагалось, что я буду вести семинар для аспирантов, посвященный вечной теме авангардизма в литературе, но, видимо, нужного числа аспирантов не нашлось, и на занятиях присутствовали совсем юные студенты. Я сразу заметил во втором ряду девушку с огромными глазами, серьезную и внимательную, и дольше, чем следовало, задержался на ней взглядом. Я уже давно не занимался с целым курсом, но стоило взять в руки мел, как внутри что-то возликовало, голос окреп, и ко мне, словно собака к хозяину после долгой разлуки, вернулось навсегда, казалось, утраченное красноречие. На волне охватившей меня педагогической эйфории я утверждал, опровергал, приводил примеры. Мне на ум пришли теологи, уверенные в том, что сотворение молитвы само по себе рождает веру. Возможно, человек реагирует на это механически или испытывает своеобразный толчок, но в моем случае роль молитвы сыграли привычные мелочи — прикосновение мела к доске, начальные предложения — и, наверное, заинтересованный взгляд той девушки. И вот уже чудо свершилось, и столько раз читанная лекция зазвучала по-новому, даже избитые шутки пришлись как нельзя более кстати. Но в середине занятия моя задорная уверенность вдруг поколебалась, и на мгновение передо мной разверзлась пропасть. Я пытался объяснить слушателям, какую кодификацию использовал Джон Кейдж[25] в партитуре «Музыки перемен» и как она соотносится с гексаграммами «И цзин». Я нарисовал таблицы для звуков, их интенсивности и длительности и уже собирался напомнить, что гексаграммы чертили, полагаясь на волю случая, то есть шесть раз подбрасывали монетку и получали таким образом нужные линии, но слово «случай» словно сорвало какую-то пломбу, и перед моим внутренним взором возникла испещренная черточками и крестиками салфетка, где случай являл наконец присущую ему определенность. Что значит потеря убежденности для того, кто и так всегда во всем сомневался? Это сродни головокружению, когда цепляешься за уходящую из-под ног землю и пытаешься утвердиться хоть в чем-то, пусть даже мелком и незначительном. Начиная с этого момента и до конца занятий со мной творилось что-то странное и пугающее. Каждую фразу насмешливый внутренний голос заканчивал словами «или нет», каждое разъяснение — словами «или все наоборот», а каждое заключение — загадочным оборотом «но противоположное также может быть верно», причем мне становилось все труднее делать вид, будто мои выводы вытекают из непреложных суждений. Этот внутренний спор, несомненно, все портил — я опять потерял неожиданно пришедшую уверенность, отчего паузы становились длиннее, голос предательски дрожал, руки вспотели, и, когда пришло время заканчивать, я с облегчением вздохнул. Я балансировал на грани провала, и дай-то бог, чтобы присутствующие приписали это исключительно усталости. Больше всего меня беспокоила моя студентка. Как ни глупо, но про себя я с самого начала называл ее именно так, словно она была приготовленным для меня радушными хозяевами подарком. Я расстроился, что ее не будет на ужине, куда пригласили только преподавателей, но, к счастью, ей поручили какие-то дела, связанные с моим пребыванием, и за подписанием обычных в таких случаях бумажек мне удалось убедить ее присоединиться к нам. К сожалению, повлиять на распределение мест за столом я был не в силах, так что пришлось довольствоваться взглядами издалека, но уж тут я проявил немалое рвение.

На следующий день я проснулся рано и, воодушевленный гостиничным завтраком, лившимся в окно солнечным светом и манящей обложкой новенькой тетради, решил приступить к роману о художниках-поджигателях. Однако не прошло и двух часов, как благой порыв развеялся, и я отправился на прогулку. Я зашел в два-три торговых центра, заглянул в унылый книжный магазин, прошелся по главным улицам и за час до обеда, казалось, уже все знал наизусть. Во время сиесты я снова вышел прогуляться, и, как ни странно, вымерший, пустынный город гораздо больше заинтриговал меня. Я представил, как тысячи людей лежат сейчас в своих кроватях, хотя кто-то ведь наверняка не соблюдает сиесту, только вот где эти люди? Я пересек по диагонали центральную площадь, свернул на боковую улицу и увидел неоновую вывеску, несколько странную при свете дня, и лестницу, которая могла вести, например, в кинотеатр. Подчиняясь какому-то импульсу, я поднялся по ней, толкнул дверь и оказался в огромном зале игровых автоматов. Они были там — люди разных возрастов, но преимущественно зрелые женщины, взгромоздившиеся на высокие стулья, молчаливые, будто загипнотизированные, механически опускающие монеты в прорези и потому сами похожие на автоматы. Их было гораздо больше, чем я ожидал увидеть, и я ничуть не удивился бы, заметив среди них декана или кого-нибудь из моих студентов. Я вернулся на тихую улицу, прошел немного дальше и заметил еще два-три подобных заведения, заполненных завсегдатаями, словно все жители посвятили сиесту вавилонской лотерее.[26] После занятий я поужинал в одиночестве и опять отправился побродить, теперь уже по ночному городу. После одиннадцати открытыми оказались лишь два или три бара. В ближайшем к отелю сидели в ожидании клиентов две немолодые расфуфыренные проститутки, которые улыбнулись мне, но я поспешил опустить голову и пройти мимо. Когда я вернулся в свой номер и уже собирался погасить свет перед сном, мне представилось, будто я участвую в некой компьютерной игре и вижу все, что меня ждет в ближайшие дни: столик с открытой пустой тетрадью, немногочисленные торговые центры, убогий книжный магазин, залы игровых автоматов, на удивление переполненные во время сиесты, единственный кинотеатр, факультетская аудитория, открытые допоздна два бара… Мне предстоит выполнить несколько героических миссий — написать первую главу романа, разбогатеть с помощью игрового автомата и переспать с моей студенткой, но придется столкнуться и с определенными опасностями — открыть в себе пристрастие к игре, поддаться на призывные взгляды проституток и подцепить нехорошую болезнь или стать предметом вялотекущего академического скандала из-за собственной неосмотрительности по отношению все к той же студентке.

Однако в ближайшие дни ничего подобного не произошло, а обманчивый порыв, подтолкнувший меня к покупке тетради, постепенно пропал. Воспоминание о пожаре на расстоянии тоже потускнело и не тревожило, как раньше, наоборот — то, что я мог так разволноваться из-за сгоревшей кровати и вешалки, теперь выглядело смешным. С помощью компьютера, стоявшего в холле отеля, я просмотрел все газеты Буэнос-Айреса, но предполагаемый поджог, видимо, предали забвению. Правда, я обхаживал свою студентку, насколько это было возможно, но спустя неделю чуть не махнул на нее рукой. Я вдруг осознал, что мне почти столько же, сколько было Клостеру десять лет назад, и у нас примерно такая же разница в возрасте, какая была у него с Лусианой. А вдруг моя студентка, как некогда Лусиана, с возмущением говорит своим подругам, что я ей в отцы гожусь и ее раздражают мои ухаживания? Тем не менее я решил не отказываться от счастливой мысли назначить консультацию в выделенном мне маленьком кабинете. Пришла только она одна, что было весьма смело с ее стороны, и если утром судьба от меня отворачивалась, то к вечеру я был той же самой судьбой обласкан. По ее словам, все решил фактор времени: она вдруг поняла, что осталась всего неделя, и я в который раз подумал, что лучший помощник путешественника — обратный билет. От второй недели в Салинасе в памяти остались лишь ее обнаженное тело, лицо и завораживающие глаза. И хотя мы с Лусианой и так находились в разных концах страны, в эти дни я перенесся на совсем уж непреодолимое расстояние, которое отделяет ослепших от счастья эгоистов от неудачников. Всего раз я вспомнил о ней. Однажды вечером X. (про себя я до сих пор называю ее так), выйдя из душа и стоя перед зеркалом, склонила набок голову и подняла волосы, чтобы расчесать их. Стоило мне увидеть ее длинную обнаженную шею, как передо мной мелькнула шея Лусианы, словно время непонятно почему явило свое милосердие и вернуло нетронутый и сверкающий кусочек прошлого. У меня и раньше, во время прогулок по Буэнос-Айресу или в поездках, случались подобные невероятные встречи, когда из прошлого, проверяя мою память, неожиданно являлись лица — такими, какими они были раньше и какими уже не могли быть. Я считал, что это результат течения времени, что с годами все представители рода человеческого становятся знакомы друг другу. Но на этот раз ощущение было гораздо более живым, будто изящная шея Лусианы, которую я любовно изучал день за днем, со всеми ее косточками, венами и пульсирующими жилками вдруг снова возникла передо мной. Я несмело протянул руку и коснулся затылка. X. повернула ко мне лицо в ожидании поцелуя, и наваждение рассеялось.

Два дня спустя все закончилось. Я поставил последние оценки, собрал сумку, спрятал в нее так и оставшуюся чистой тетрадь, и X. отвезла меня в аэропорт. Мы обменялись обычными обещаниями, хотя оба знали, что не выполним их. Рейс до Буэнос-Айреса без всяких объяснений задержали почти на три часа, и взлетели мы уже ночью. Почти всю дорогу я проспал, уткнувшись лицом в иллюминатор, но, когда самолет пошел на посадку, меня разбудили негромкие возбужденные голоса. Пассажиры указывали вниз на город и придвигались ближе к окошкам. Я приподнял шторку и увидел среди городских огней и потоков машин две горящие точки, похожие на зажженные сигареты или красные мерцающие угольки, от которых вверх поднимался белый дым. Они наверняка были разделены десятками кварталов, но с высоты казалось, будто они почти рядом. Подобная картина не могла быть ничем иным, кроме как одновременно вспыхнувшими пожарами, хотя в это трудно было поверить. Роман, так и не начатый мной во время поездки, похоже, начался сам, без моего участия, далеко внизу.

Глава 11

Войдя в квартиру, я первым делом поднял валявшиеся на полу счета и квитанции. Никаких сообщений на автоответчике не было. Неужели Лусиана наконец оставила меня в покое? Или это молчание имеет более глубокий смысл — она перестала мне доверять, считает, я ее предал? Не сумев убедить и перетянуть на свою сторону, она меня просто-напросто отвергла. Я представил ее сидящей взаперти, под защитой привычных и надежных страхов, один на один со своей одержимостью. Включив телевизор, я перебрал все новостные каналы, но сообщений о пожарах пока не было. В два часа ночи сон все-таки сморил меня, я выключил свет и проспал почти до полудня.