Деньги у меня были, так что после недолгого следования по маршруту: скверик — гастроном — ул. Шота Руставели, мы оказались в просторной комнате с высоким потолком, утяжеленным лепниной и зигзагами трещин. В комнате стояли два шкафа — книжный и платяной, оба старые, добротных пятидесятых. А вот маленький столик, скорее годный для кухоньки какой-нибудь микрометражной квартиры, смотрелся в этой комнате карликом-уродом.
Старик вручил мне ножик.
— Вскройте «сухарик»! — сказал он и вышел в коридор. Вернулся с двумя стаканами.
— А вы, как порядочный человек, меня в гости позовете? — спросил он вдруг с улыбкой.
— Конечно, — пообещал я.
— Тогда я вам кое-что покажу! — Старик отошел к книжному шкафу, открыл дверцу.
— Вот. — Он вытащил с нижней полки толстенный том.
Глава 4
Я взял книгу в руки — это было академическое издание «Кобзаря». Приятная шершавость коленкора порадовала руки — есть вещи и вещества, прикосновение к которым приносит чуть ли не физическое удовольствие.
— Вы откройте. Откройте! — проговорил старик. Я открыл. Передо мной снова была книга-матрешка. В вырезанном нутре «Кобзаря» лежала другая книга, поскромнее, хотя тех же лет издания: Достоевский, «Идиот». Я поднял вопросительный взгляд на Клима. Он улыбался, но не мне, а скорее своему прошлому, внезапно потревоженному моим появлением.
Какая-то смутная догадка заставила меня вдруг вытащить книжку Достоевского из ее удобного тайного лежбища и пролистать. И — догадка оказалась правильной — на полях «Идиота» замелькали карандашные комментарии, только почерк здесь был покрупнее.
— Это вы писали? — спросил я Клима.
— Ну, я, — сказал он, усаживаясь за маленький прямоугольный столик.
— А «Кобзарь»?.. — Я потянулся рукой к бутылке и принялся разливать рислинг по стаканам, одновременно выстраивая свои мысли в некий логический порядок.
— «Кобзарь»? Нет, по «Кобзарю» писал другой… — протянул старик, беря в руку стакан.
— Львович? — спросил я, провоцируя его на более активные воспоминания.
— Почему Львович? Львович выбрал «Мертвые души».
— Послушайте, — заговорил я, ощущая, как голова моя тонет в сочном тумане непонимания происходящего и происходившего. — У вас что, литературный кружок был?
— Не литературный, а философский, — поправил меня старик. — И не был, а есть… По крайней мере, пока я жив. Я — сам себе кружок!
— Ну а все-таки, кто писал комментарии к «Кобзарю»? — спросил я.