Похоже, что женщины и умственные карты городов составляли с трудом. Однажды Грэм видел картинку, на которой каждая часть человеческого тела была представлена в соответствии с чувствительностью ее поверхности; у получившегося гомункула на гигантской голове красовались африканские губы, руки были размером с бейсбольные перчатки, а под этим всем пряталось крошечное, жалкое тело. Странно, что он не запомнил размера половых органов. Карта Лондона в голове Энн, подумал он, была бы такой же искаженной и несбалансированной: на южной оконечности – страшно разбухший Клэпем, соединенный несколькими широкими артериями с Сохо, Блумсбери, Ислингтоном и Хэмпстедом; раздутый пузырек оказался бы в районе Найтсбриджа, и еще один около Кью, а соединяло бы их множество беспорядочных районов с названиями, указанными мелким шрифтом: Хорнси над Илингом и к югу от Степни, Собачий остров, пришвартованный рядом с Чизик-Эйт.

Может быть, поэтому женщины – Грэм широким жестом обобщил свои соображения про Энн – никогда не складывают карты как надо: потому что общее представление о городе не входит в их кругозор, поэтому и нет никакой «верной последовательности», с которой следует начать. Все карты Энн были убраны так, как будто их отложили в разгаре поиска. Это делало их более личными и, вдруг понял Грэм, более угрожающими для него. С его точки зрения, карта, сложенная обратно в изначальный облик, теряла оттиск пользователя: ее можно было одолжить или отдать, не затрагивая никаких чувств и привязанностей. Смотреть на ее неловко скомканные поверх изначальных линий сгиба карты было все равно что увидеть часы, остановившиеся в определенный и значимый момент, или – а это еще хуже, понял он – все равно что прочитать ее дневник. На некоторых картах (Париж, Зальцбург, Мадрид) были сделанные шариковой ручкой пометки: крестики, кружки, номера домов. Внезапные детали жизни, которая ему предшествовала. Он засунул карты обратно.

Позже в тот же вечер он спросил тоном настолько мягким и спокойным, насколько это ему удалось:

– В Индию не хочешь поехать?

– Мы же вроде туда не собирались. – В голосе Энн звучало нешуточное удивление.

– Я-то не хотел, просто интересно, что ты об этом думаешь.

– По-моему, я когда-то хотела поехать и много про это читала, но мне показалось, что это очень депрессивная страна, так что я передумала.

Грэм кивнул. Энн вопросительно посмотрела на него, но он не ответил на ее безмолвное недоумение, и она решила промолчать.

После этого он перестал беспокоиться об Индии. Он очень беспокоился об Италии, и о Лос-Анджелесе, и о юге Франции, и об Испании и Германии, но, по крайней мере, беспокоиться об Индии у него не было никаких оснований. В Индии не было ни одного индийца, думал он, который бы когда-либо видел, как Энн идет рука об руку с кем-то, но не с ним. Твердый, непоколебимый факт. Конечно, оставались все индийцы в Англии, Италии, Лос-Анджелесе, на юге Франции, в Испании и Германии, любой процент которых мог видеть ее под руку с Бенни, или Крисом, или Лайманом, или Филом, или кем там еще. Но этих индийцев было несопоставимо меньше, чем индийских индийцев, из которых решительно никто (разве что в заграничной поездке – хм, какая мысль) не мог видеть ее в предложенных обстоятельствах.

Индия безопасна. Южная Америка безопасна. Япония и Китай безопасны. Африка безопасна. Европа и Северная Америка небезопасны. Когда в новостях по телевизору рассказывали что-нибудь про Европу или США, он иногда обнаруживал, что мысли его уносятся вдаль. Читая утреннюю газету, он часто пролистывал небезопасные области мира, но, поскольку на чтение он по-прежнему отводил столько же времени, сколько раньше, он постепенно стал знать об Индии и Африке гораздо больше, чем ему было нужно, даже больше, чем, собственно, хотел. Без каких-либо серьезных намерений он стал прекрасно разбираться в тонкостях индийской политики. Он также много узнал про Японию. В факультетской комнате отдыха он вдруг обернулся к Бейли, неухоженному геронтологу, который забрел туда по ошибке, и сказал:

– А ты знал, что аэропорт Нарита потерял шестнадцать миллионов фунтов за первые четыре месяца работы?

На что Бейли заинтересованно ответил:

– Уже мужская менопауза наступила?

Днем, когда он был в доме один, Грэм все чаще ловил себя на том, что ищет свидетельства. Иногда он не был вполне уверен, что именно является свидетельством; иногда, в ходе разысканий, задумывался, не испытывает ли он тайную радость, находя доказательства, которых он якобы боится, которые ненавидит. В результате этих целенаправленных поисков он заново познакомился со всеми пожитками Энн, только теперь он видел их в ином, более мрачном свете.

Он открыл ящик орехового дерева, в котором она хранила иностранные монеты. Внутри он был разделен на двенадцать квадратных отсеков, выложенных лиловым бархатом. Грэм пригляделся к оставшейся валюте. Лиры означали Бенни, или того, другого мужика, или – приходится признать – его и их пять дней в Венеции после свадьбы. Пяти- и двадцатипятицентовые монеты, как и серебряный доллар, означали Лаймана. Франки означали Фила или этого типа с джипом – Джеда, или как там он себя именовал. Марки означали – ну хватит уже. А это, подумал Грэм, подобрав большую серебряную монету, как насчет этого? Он прочитал надпись вдоль обода: «R.IMP.HU.BO.REG.M.THERESIA.D.G». Потом на другой стороне: «ARCHID.AUSTR.DUX.BURG.CO.TY.1780.X». Он улыбнулся сам себе. Крона Марии-Терезии. По крайней мере там ничего не было.

Он поиграл в ту же игру с ее плетеной корзинкой, заполненной картонными книжечками спичек. Она не курила, но собирала спички из ресторанов, гостиниц, клубов – всех мест, где их раздавали. Единственная проблема, с которой он столкнулся, роясь в следах беззаботных коктейлей и нетрезвых ужинов, в бесконечных десятках совершенно безгрэмных ситуаций, – это понять, действительно ли Энн была в тех местах, чью бесплатную рекламу он сейчас разгребал. Друзья знали о ее коллекции и отслеживали особенно броские или редкие экземпляры, которые можно было добавить в ее корзину. Грэм даже побуждал их к этому. И как же сориентироваться? Смысла ревновать нет, если ты не уверен; по крайней мере, так казалось Грэму.

Эта неопределенность его разозлила, и он обратился к книжным полкам Энн в поисках книг, которые она вряд ли купила бы себе сама. Некоторые из них уже были идентифицированы как подарки от ее прежних спутников. Он вытащил их, просто чтобы вспомнить, и прочитал дарственные надписи: «моей…», «с любовью от» «с любовью и нежностью от», «с любовью и поцелуями от», «ххх от». Господи, какая тоскливая компания, подумал Грэм; могли бы воспользоваться готовыми бирками, если больше им нечего сказать. Потом он вытащил ее экземпляр «Горменгаста»[16]. «Моей маленькой курочке, которая всегда помнит, где искать яички». Чертов Джед – да, Джед его звали, как подтверждала тоненькая роспись очень неплохо образованного орангутана; тип с джипом. Ну что ж, этого следовало ожидать. Он из тех, кто может подарить «Горменгаста». По крайней мере, судя по закладке, она не продвинулась дальше тридцатой страницы. И правильно. «Горменгаст», презрительно сказал он себе. И Джед. Что там Энн как-то раз сказала про него? «Это был короткий терапевтический роман». Терапевтический? Ну что ж, наверное, это он может понять. И короткий: это его радовало, и не только по очевидной причине. Он бы не хотел, чтобы дом был заполнен еще и собраниями сочинений Толкина и Ричарда Адамса[17].

Грэм начал играть сам с собой в игру вроде «Раздень Джека»[18]. Надо было найти на полках Энн книги, которые ей подарили. Если за четыре попытки он ни одной такой книги не находил, он проигрывал раунд. Если находил ее с четвертой попытки, у него появлялся еще один шанс; если со второй – ему добавляли два хода, так что в следующем раунде у него получалось шесть попыток.

Почти не жульничая, он смог продолжать эту игру примерно двадцать минут, хотя к этому времени удовольствие от поиска все менее и менее удовлетворительно заглушало печаль от победы. Сидя на полу и глядя на стопку книг, которая представляла собой набор его побед, он ощущал приближение безысходной грусти. Сверху лежал «Конец романа»[19]. «Не думай обо мне с досадой. Это была прекрасная история. Со временем ты тоже поймешь. Получилось почти слишком хорошо. М.». Ха – Майкл. Ровно та высокомерная дребедень, какую он и должен был написать. Получилось почти слишком хорошо. Имел он в виду вот что – «Почему ты не вела себя мерзко, чтобы я мог тебя бросить без чувства вины?». Майкл, красивый атлетический тип с привлекательной – так уверяла его Энн – манерой покачивать головой и застенчиво подмигивать. Так описывала его Энн. Для себя Грэм решил, что это тип, у которого тик.

Это его опечалило. Это вызвало у него беспредметную злость и заставило испытать приступ жалости к себе, но главным образом просто опечалило. Возможно, сейчас имело смысл попробовать одно из снадобий Джека. Конечно, он к Джеку ходил не за снадобьями, не совсем. Это же безобидное средство. По крайней мере, так кажется. И Энн не будет дома еще как минимум полтора часа.