— Ничего особенного, — отвечал я по чистой совести.
И правда — я уже свыкся с мыслью о том, что будет книга. Сначала договор, потом корректура, верстка… Так и втягиваешься, нет уже чувства неожиданности. Вообще-то, конечно, приятно, но, пожалуй, острее было чувство, когда я читал «Барсака» в первом номере «Пионера»…
Итак, через 10–15 дней «Волшебник» выйдет в свет!
С Пушкаревым сделали подписи к рисункам для «Ракитина». Милашевский сделал к первой части восемь рисунков, ко второй — только один и к третьей — два. Очень неравномерно! Но поздно, ничего не поделаешь.
Масса вопросов и пометок на рукописи после прочтения их в корректорской — обычное явление по словам Пушкарева. К моей рукописи почти нет замечаний.
— Вашей книгой все восхищаются, — говорит Пушкарев. — Если я буду в армии, когда выйдет ваша книга, вы обязательно пришлите мне экземпляр.
Книга должна в ближайшие дни пойти на фабрику.
19 сентября. Вторник. После утренних занятий в Институте (9–11) уехал в Ленинскую б[иблиоте]ку и проработал там до 6 часов вечера (материалы для «Алт[айских] роб[инзонов]» и «Искателей правды») и абсолютно позабыл о том, что у меня и вечерние занятия с 3 до 5!
Правда, что «невозможно служить богу и мамоне!» Но богом у меня оказывается литература, а мамоной работа в Ин[ститу]те. Любопытнее всего, что я о пропуске догадался только на следующее утро.
20 сентября. Среда. Собираясь к Ильину, сообразил, что вчера пропустил два часа лекции в Ин[ститу]те. Срочно поехал в Ин[ститу]т и подал рапорт о том, что 19-го болел. Предложено представить докторскую справку. Выручил Виктор Иванович Нарский, которого я, к счастью, застал дома.
О рассеянность! А я еще так все время боялся напутать и по пять раз в день смотрел расписание. И вот все-таки неизбежное совершилось!
21–23 сентября. Все эти дни много работал. Кончил корректировать перевод «Родного Знамени». Делал выписки из книг об Алтае. 23-го был у Ильина. Он меня принял очень любезно, долго разговаривали. Он считает, что я больше должен работать в области популяризации математики.
— Вы — единственный человек, который может это сделать.
В моем лице он видит редкое сочетание ученого и литератора. Но я все же предпочитаю другие жанры. Как раз, идя к нему, думал о создании целого цикла «XVIII век». «Дмитрий Ракитин» и «Искатели правды» — первые романы из этого цикла. Далее: «Бухтарминские насельники», «Пугачевщина». Из Петровской эпохи «Жизнь Ягана Веттера» («Певец младой, судьбой гонимый…»). Из эпохи Елизаветы Петровны еще можно дать роман о Семилетней войне (Горовой, Бесфамильный, Гриша Медведев, солдат-поэт).
Но я буду писать и о математике. Ильин познакомил меня с редактором «Мурзилки» — Еремушкиным, тот просил сотрудничать. Надо побывать.
Зато сразу же получил щелчок из «Знамени». Зашел за рукописью «П. в.» и видел отзыв Л. Рубинштейна. Раздраконил он книгу во-всю.
«Волкову нельзя отказать в некоторых литературных способностях и добросовестном знании материала, — начинается отзыв, — но книга страшно перегружена ненужными подробностями… и т.д.»
Он говорит, что ее надо сократить на 50–70%, и тогда получится компактный рассказ о судьбе изобретателя Ракитина, если он действительно жил. Вот тут-то и начинается мое торжество — значит, я и Рубинштейна сумел убедить! (Кстати — общее невежество всех этих редакторов — они не знают истории).
Характеры чересчур прямолинейны: Дм[итрий] Ракитин умен и великодушен, Ахлестов зол, Яким трусоват и смышлен и т.д.
Плотке читал отзыв одновременно со мной, и он с ним не согласен. «Рубинштейн передергивает, — заявил он. и в самом деле — не так уж просты характеристики, как ему кажется. Майор не только глуп, он и жаден, и тщеславен, и труслив, и имеет претензию считать себя умным человеком. У него даже и смелости много — ведь надо же осмелиться так нарушить законы, как это сделал он.