Мы въехали в дом и остались в нем жить.
В подвале нашлись целые залежи консервированных продуктов. Здесь стояло несколько бочек с минеральным маслом для заправки ламп и двух печей. Имелся колодец с питьевой водой, оборудованный насосом. В доме не было ни электричества, ни радио, ни телефона; мы были отрезаны от всех, как будто жили в другом мире. Но у нас было все остальное, а главное — мы сами. И мы остались.
Дни шли за днями, и я спрашивал себя, чего она ждет. Нам нечего было делать — кроме того, что мы могли делать между собой. И мне казалось, что после этого я все больше съеживаюсь и усыхаю, становлюсь все слабей и меньше, тогда как она делается все больше и сильнее. И я начал думать, что, может быть, она именно этого и добивается.
Иногда по ночам, когда я не был слишком слаб и болен, чтобы делать это, после всего я подходил к окну и смотрел на поля, заросшие сорняками и виноградной лозой. По ним гулял ветер, заставляя трепетать, крутиться и сгибаться полевую траву. В ушах у меня стоял вой и крик, однако через некоторое время он стихал. Повсюду, куда я ни смотрел, крутились, сгибались и качались целые джунгли травы. Я не мог оторвать взгляда. В этом было что-то гипнотическое, и я уже не замечал, что я слаб и болен, хотя это от меня никуда не уходило. В моей голове была только одна мысль, она возникала снова и снова. Как будто я несся в какой-то скачке и пытался что-то понять, что-то уловить, прежде чем опять в ушах зазвучит этот вой. Потому что, когда он возвращался, мне приходилось останавливаться.
Но я не нашел ничего, кроме этой единственной мысли. Ничего другого — чем бы ни было это другое.
Козлы всегда побеждают.
Глава 22
Дни проходили за днями, и, конечно, она знала то, о чем знал я, но мы об этом никогда не говорили. Мы вообще очень мало говорили, потому что были оторваны от всего, и довольно скоро наступил момент, когда мы сказали друг другу все, что могли сказать, и это было все равно что говорить с самим собой. Поэтому мы говорили все меньше и меньше, и постепенно оказалось, что мы едва можем говорить. А потом мы совсем замолчали. Только мычали, делали какие-то жесты и указывали на предметы.
Словно мы никогда и не умели говорить.
Становилось все холоднее, поэтому мы закрыли все верхние комнаты и оставались все время внизу. Но холод продолжал усиливаться, и мы закрыли все остальные комнаты, кроме гостиной и кухни. А когда еще похолодало, мы закрыли все, кроме кухни. Мы жили в ней вдвоем, не удаляясь друг от друга больше чем на несколько футов. И то, что находилось снаружи, тоже было рядом — прямо за стеной. С каждым днем оно подходило все ближе, со всех сторон, от него нельзя было убежать. Но я и не хотел от него убегать. Я становился все слабей и меньше, но не мог остановиться. Мне больше не о чем было думать, поэтому я думал только об этом. Я продолжал скачку и пытался ее выиграть, мчась наперегонки с козлами. И не мог ее выиграть, но не прекращал попыток. Потому что должен был идти до конца.
Потом, когда вой становился таким сильным, что я уже не мог его вынести, я выходил наружу взглянуть на козлов. Я бежал по полю и кричал, продираясь сквозь заросли и пытаясь схватить хотя бы одного из них. Конечно, мне это никогда не удавалось, потому что на самом деле поле — это не то место, где можно найти козлов.
Глава 23
Я почти не мог есть. Подвал был переполнен едой и виски, но мне было трудно ходить туда. Я ел все меньше и меньше с того первого дня, когда в первый раз поднял крышку люка, который открывался в полу кухни, и спустился по узким и крутым ступенькам лестницы.
Я захватил фонарь и осмотрел все полки, битком набитые бутылками, ящиками и консервными банками. Я описывал круги по комнате, оглядываясь по сторонам, и заметил в стене что-то вроде углубления, похожего на шкафчик без дверей. Но подойти к нему было нельзя — он был завален батареей пустых бутылок, поднимавшихся почти до потолка.
Я подумал: какого черта они свалены здесь, внизу, а не снаружи, потому что довольно глупо сначала пить спиртное наверху, как он это, разумеется, и делал, а потом тащить бутылки вниз. Если он пил их наверху, то зачем…
Это началось как раз после рвоты — она стала ходить. Я хочу сказать — ходить по-настоящему, без помощи костыля.
Она подтыкала платье выше бедер, чтобы оно не мешало двигаться, и ходила взад и вперед на одном колене и на своей детской ножке. У нее это здорово получалось. Свою большую ногу она загибала назад рукой, чтобы выходило что-то вроде культи, и та оказывалась как раз вровень с ее маленькой ножкой. Так она могла передвигаться очень быстро.
Она целый час ходила передо мной с задранным платьем, показывая все, что при ней, но при этом вела себя так, словно меня тут вообще не было. Она…
Черт, она со мной говорила! Она все мне объясняла. Мы все время говорили, и совсем не с козлами, потому что никаких козлов, конечно, не было, а…
Она ходила на маленькой ноге, укрощая козлов. А по ночам они сидели у меня на груди и выли.