Киселевские охотно брали мед и другие продукты пчеловодства в обмен на соль, которую они добывали из лежащего на путях на их территории железнодорожного состава. Уже пятьдесят лет оба поселения пользовались той солью, а ей конца не было. Ее там было еще очень много тонн. Шутили, что они делали жизнь соседей слаще, а те их — горше. Менялись и многими другими вещами, которых у одних было меньше, а у других больше.
Жили обитатели двух поселений дружно, хотя бывали и драки стенка на стенку, но не до смертоубийства. Хотя киселевцы были не ссыльные с Алтая, а местные — потомки тех, кто тут еще до войны жил. Но связывала их общая судьба и жизнь на краю известного мира, который дед называл Ойкуменой. Да и породниться они успели за эти годы. Если парень или девушка не могли найти себе пару среди односельчан, то с высокой вероятностью находили у соседей. И ничего зазорного в этом не видели. И теперь киселевцы собирались откочевать к югу вместе с ними, хотя вначале, как говорил отец, долго ломались.
Иногда медом расплачивались и с Заринском. Но заринские сами приезжали и забирали все нужное. Ну, раньше так было. Теперь же отец говорил, что этот Бергштейн повелел, чтоб налоги ему к самым воротам привозили. А есть транспорт или нет — это его не волнует.
Впрочем, в Прокопе транспорт как раз-таки был. Гужевой, то есть на лошадиных силах. Но не было желания прогибаться перед «центром». Гора за Магометом в Мекку не ходит, как говорится.
Еще на подходе к общинной конюшне можно было то и дело услышать негромкое ржание. В самом кирпичном здании, куда он прошел, открыв незапертые воротца, пахло конским потом, конской мочой и конскими «яблоками». Это было бывшее трамвайное депо, где когда-то «отдыхали» и чинились железные трамваи. Расположено оно было на когда-то обнесенной стеной территории трамвайного управления, где это и еще несколько сооружений деревня использовала под общие нужды.
Здесь держали от двадцати до тридцати лошадей, а всего в деревне их было больше сотни. Остальные стояли по дворам.
— Ну и чего ты стоишь, как красна девица? — окликнули Сашку довольно резко. — Дверь не закрывай, нехай открыта будет. А то дышать нечем.
В середине помещения трое человек возились с черной, как сажа, лошадью, похоже, ставя ей новую подкову. Старый (было ему за сорок) конюх Федор Мельниченко повернул к нему свое морщинистое лицо и вытер пот со лба.
— А, Саня. Какими судьбами? Как семья? Ты извини, мы тут трошки заняты. Ну, чего надо-то?
Иногда в речи деда Федора всплывали странные словечки. Говорили, что его собственный дедушка Игнатий был родом из далекой страны на юге, откуда-то с реки Днепр. Еще шепотом добавляли, что за ту страну война и началась. Война, от которой старому миру настал конец (этот момент в деревне называли разными бранными словами).
Ой люди, ой дураки… Такой мир погубили. Сашка представлял себе, что там, на юге, наверно, были и пальмы, и ласковый океан, и слоны, и крокодилы, и бегемоты.
Отец деда Федора — Борис Игнатович — был героем войны с алтайцами. Повоевать предок старого Мельниченко успел уже здесь, в Сибири, когда город Подгорный выяснял отношения с прежним алтайским Заринском, которым управлял бандит Мазаев.
«Мазаем» детей пугали до сих пор, хотя его пристрелили полвека назад, а труп сожгли, как бешеную собаку или могильного упыря. Много он крови людям попортил: рабов держал, целые деревни вырезал. Победа далась тогда ценой разрушения Подгорного, а выжившие объединились в Заринске, который уже стали называть новым. А уже вокруг того сформовалось их «государство», частью которого была и Прокопа.
Тот Борис Мельниченко давно умер, но потомки его здравствовали, и было их не счесть.
Понятно, почему старший конюх (дед за глаза называл его конюшим, на старый лад) встретил Сашку ворчанием — в эти дни у него было много работы. Надо было подготовить лошадей и телеги к долгому путешествию. В помощь ему придали четверых мужиков и двух парней Сашиных лет. «Больше не возьму, у остальных руки кривые и под хер заточены», — отмахивался Федор от другой помощи. И все равно было видно, что трудятся они с зари и уже запарились.
Они как раз ставили подкову на копыта норовистой вороной кобылы Кусаки, про которую Сашка знал, что она имела нехорошую привычку хватать зубами за руки и за ноги. А одному мужику она на днях хвостом чуть глаз не выбила. Лошади это умеют. Как и коровы, которым привычно мух отгонять.
Дед Федор был опытный и умел и полечить четвероногую скотину, и забить без мучений, когда той приходил черед. Из стариков некоторые почему-то конину не любили, как и собачатину. Но они были не в той ситуации, чтоб давать хотя бы кусочку мяса пропасть. Правда, разделывать туши поручали не ему, а Пустырнику.
Узнав о цели Сашкиного визита и вспомнив о приказе вождя, тележный и лошадиный мастер смягчился и стал более расторопным. Вскоре телега с высокими металлическими бортами и резиновыми колесами была выкачена на площадку перед конюшенными сараями. Он показал Младшему, как править телегой. Больше для порядка — конечно, тот и сам умел это делать. Чувствовалось, что он дает ему эту вещь и животину, как говорится, скрипя сердцем.
— Ты за нее отвечаешь, — погрозил главный конюх пальцем. — Смотри не упарь ее. И ноги не сбей. И уздой пасть не порви. По камням не ехай. И стекло шоб не попалось. Ехай по Гагарина. По Ноградской не смей. Там обломков до хренища.
Это потому что там до войны автомобильное движение плотное было, а на Гагарине — нет, смекнул Младший.