Это было месяцем позже в Лондоне. Октябрь начался великолепным бабьим летом, и через широко открытое окно кабинета М[4] из Риджентс-парка доносилось стрекотанье газонокосилок. Под их тарахтенье Джеймс Бонд размышлял о том, что навевающая дремоту вечная металлическая песня старых машинок — один из прекраснейших звуков лета. Наверное, и нынешние мальчишки, слыша пыхтенье маленьких двухтактных моторчиков, чувствуют то же, что некогда ощущал он сам. По крайней мере, скошенная трава должна пахнуть так же.

У него было время предаться сентиментальным воспоминаниям, ибо М, казалось, ушел с головой в решение какой-то трудной задачи. Перед этим он спросил Джеймса Бонда, не занят ли тот сейчас каким-нибудь делом. Бонд весело ответил, что нет, и теперь ждал, когда перед ним откроется ящик Пандоры. Он был слегка заинтригован, потому что М назвал его по имени, хотя обычно на службе шеф пользовался псевдонимом Бонда — "007". В обращении "Джеймс" было что-то личное, и оно звучало на этот раз так, будто М собирался изложить просьбу, а не приказ. Кроме того, Бонду показалось, что на переносице начальника между ясными серыми и чертовски холодными глазами появилась новая морщинка озабоченности и тревоги. И конечно, три минуты были слишком долгим сроком, чтобы раскурить трубку.

М развернул кресло к столу и бросил на него коробок спичек. Коробок проехал по красной коже через всю широченную крышку стола. Бонд, поймав его, аккуратно пустил спички обратно шефу. М коротко улыбнулся, по-видимому приняв решение.

Он тихо спросил:

— Не приходило ли вам когда-нибудь в голову, Джеймс, что все на корабле, кроме адмирала, знают, как поступать?

Бонд нахмурился.

— Нет, не приходило, сэр. Но я понимаю, что вы имеете в виду. Все остальные обязаны только выполнять приказы. Адмирал же должен отдавать их. Это все равно что сказать: самый одинокий человек в армии — главнокомандующий.

М резким движением отвел трубку в сторону.

— Правильно, я тоже так думаю. Кто-то должен быть жестоким и брать всю ответственность на себя. Если ты постоянно колеблешься и обо всем запрашиваешь мнение Адмиралтейства, ты заслуживаешь списания на берег. Те, кто верит, часто полагаются на Бога. — М жестко посмотрел Бонду в глаза. — Раньше я иногда пробовал поступать так на службе, но Он всегда передоверял мне — говорил, что мне следует самому разобраться во всем и решить все самостоятельно. Наш Господь прежде всего тверд. Таково мое мнение. Но беда состоит в том, что очень многие теряют твердость после сорока. К этому времени человек сильно потрепан жизнью: трагедии, волнения, болезни — все это размягчает характер. — М внимательно посмотрел на Бонда. — Каков коэффициент твердости у вас, Джеймс? Вы ведь еще не достигли опасного возраста.

Бонд не любил личных расспросов. И сейчас он не мог ответить, ибо на самом деле не знал степени твердости своего характера. У него не было жены и детей, он никогда не переживал трагедии потери близких. Ему ни разу в жизни не приходилось противостоять безрассудствам и тяжелым болезням. Он абсолютно не представлял, как бы он встретил несчастья, которые могли потребовать от него большей твердости и решимости, чем он обычно привык выказывать.

Бонд неуверенно сказал:

— Полагаю, что я смог бы выдержать многое, если бы было нужно. Думаю, что я не преувеличиваю, сэр. Я имею в виду, — он не любил употреблять такие слова, — если дело… э-э… справедливое, сэр. — Он продолжал, чувствуя угрызения совести за то, что в итоге перепасовывает ответственность М. — Конечно, не всегда просто решить, что справедливо, а что нет. Но каждый раз, получая не очень приятное задание, я считаю… я уверен, что дело справедливое.

— Черт возьми. — Глаза М засверкали негодованием. — Как раз об этом я и говорю! Вы во всем полагаетесь на меня. Вы мне доверяете и не хотите взять хоть малейшую ответственность на себя. — Он ткнул чубуком трубки себе в грудь. — Я один должен решать, справедливо дело или нет. — Гнев в его глазах догорел. Губы изогнулись в мрачную ухмылку. Он устало сказал: — Впрочем, ладно. За это мне и платят. Кто-то должен крутить ручку этой кровавой мясорубки. — М сунул трубку в рот и глубоко затянулся, отводя душу.