Хайдеггер, современник нашего героя, называл это «бытием», в противовес «повседневному существованию». В момент «бытия» в человеке исчезает двойственность, он весь – стрела, пущенная в цель. Таким Семевский предстает со страниц своего «Дневника». Этой энергии ему хватило еще на несколько лет. В 1934—1938 годах мы застаем его в Туркмении, директором Репетекской песчано-пустынной станции. В 1936-м он возглавлял Каракумскую экспедицию. Это еще очень молодые дела, в ту пору ему не исполнилось и тридцати.
В Репетек в итоге я так и не попал, что очень, конечно, жаль, но что поделать. Сейчас это туркменский заповедник, принадлежит туземной Академии наук. Место, действительно, уникальное. В семидесяти километрах от Амударьи, на границе между Центральными и Юго-Восточными Каракумами, всего несколько десятков гектаров. Здесь, как будто по заказу, перед тобой почти все пейзажи первозданной пустыни – цепи барханов, вершины которых колеблются на ветру, гряды бугристых песков с белым саксаулом и песчаной осокой и даже черносаксаульники – легендарные леса песков. От былой напряженной научной работы остались только воспоминания, но немного воображения – и ты можешь себе представить, какой энтузиазм царил здесь во времена Семевского, какие грезились воздушные замки…
Однако все мечты нашего героя развеяли ветра, причем не сухие ветра пустынь, а болезненные поветрия больших городов, движения воздýхов совершенного другого свойства. С каждым годом жить и работать в СССР становилось все трудней. Люди боялись стука в дверь, неловко оброненного слова. Чекисты могли прийти в любой момент – не только за тобой, но и за твоими близкими, коллегами, друзьями. Петля затягивалась и вокруг Вавилова: в 40-м году его арестовали. Во время войны он погибнет в тюрьме, а брат его, физик, человек куда более посредственный, долгие годы будет президентом советской Академии наук.
Та жизнь была своего рода гонкой с преследованием, где часто единственным выходом становился резкий разворот судьбы. Нужно было найти в себе силы уехать, сменить профессию, затеряться. Семевскому пришлось пожертвовать пустыней. Связано ли это было именно с судьбой Вавилова или с какими-то другими, личными обстоятельствами и мотивами? Теперь уже нет в живых людей, способных ответить на этот вопрос. Война застала нашего героя начальником Картографической службы Ленинградского фронта. А в послевоенные годы он круто развернул свои исследования – занимался экономической географией Соединенных Штатов, а потом и Кубы. До самой смерти служил деканом географического факультета Ленинградского университета, а в 70-м был избран вице-президентом Географического общества. В общем, вполне удавшаяся советская академическая карьера.
Семевский умер в 1976 году, задолго до того, как обозначился крах коммунизма и того большого «левого похода», частью которого стал и знаменитый каракумский автопробег. Но за два года до смерти подлинная страсть и судьба нашего героя вновь дали о себе знать. Семевский оказался одним из немногих, кто поддержал вторую докторскую диссертацию Льва Николаевича Гумилева «Этногенез и биосфера Земли». В Москве тогда эту работу, блистательно защищенную в актовом зале Смольного в Ленинграде, провалили фанатики-ортодоксы из ВАКа.
Семевского многое роднило с Гумилевым – происхождение, профессия. Но главное, их объединила вода и пустыня. Центральная гумилевская идея о ритмическом увлажнении Евразии воскрешала в памяти нашего героя образы молодости, воспоминания о тех местах, где вода не символизирует, а являет собой жизнь, а ее уход – смерть.
Теперь я отлично понимаю эту ностальгию. Я видел бескрайние пространства, лишенные влаги…
Многие азиатские пейзажи выглядят как иллюстрация к гумилевским книгам. Лев Николаевич представлял себе Евразию как огромное пустынное море с разбросанными то тут, то там бесчисленными островами. Оттуда на земледельческие берега – Европу и Китай – всегда неожиданно, всегда как будто из небытия накатывали огромные волны – ух, гунны, ух, уйгуры, ух, монголы, – накатывали и замирали. И на долгие десятилетия – тишина, как будто бы ничего и не было. Людям из обжитых и подробно нанесенных на географические карты земель это казалось полной загадкой. Как так? Только что были – и нет их.
Где они все?
…Там, за горизонтом, простиралась территория побега, территория ухода, территория неизвестности. У нее свой ритм, своя страсть. Гумилев называл эту страсть пассионарностью. И мало кто понимал, что пассионарии степи и пустыни, эти жестокие воины, шли вперед по воле песков и по зову воды, этот же зов пестовал их волю и вершил историю. Великий ритм перемещения племен и народов могли прочувствовать только люди, которые работали и жили в этих местах. Этот опыт, совершенно недоступный кабинетным московским ученым, объединил Бориса Семевского и Льва Гумилева, и он же нерасторжимо связан с нашей общей судьбой…
Мы, русские, жили на последнем берегу, на окраине этого мира. Именно для нас эти тьмы и тьмы возникали как бы ниоткуда и исчезали как бы в никуда. Отсюда и идет древнее стремление путника и землепроходца. Очень хочется знать, где они таятся, эти причудливые люди Востока, из какой пустынной дали, из какой глубины времен они движутся к нам, что они несут, что от них ждать?…
И, конечно же, самым загадочным, таинственным из всех завоевателей, подступавших к нашим землям, казался мой любимый герой – хромой Тимур. История России, если мы ее помним, была связана с ним самым мистическим образом. Москва тогда была только-только разорена Тохтамышем, и тут пошел слух, что оттуда, из глубин пустынь и степей, поднимается новая погибель, несметное войско, сметающее на своем пути все и вся. Волна подкатила к нашим пределам, смыла безумца Тохтамыша, как будто его и не было, и откатилась назад. Ужас обернулся спасением – так случается очень редко. И с тех пор ордынцы больше уже никогда не жгли русские города…
III. Пристрелочные маневры
…Прежде чем строить маршрут своего азиатского ралли, я встретился с Аржанцевой. Ира Аржанцева, археолог и историк, тень моей бурной юности, всю жизнь занималась Азией, копала в Каракалпакии и Пенджикенте и знала там все. В юности она была совершенно бесподобной красавицей. Мужики, только взглянув на нее, моментально сходили с ума. Сокрушающая жизненная сила, пронзительный и дразнящий взгляд темных глаз, вечная сигаретка в углу рта… Что-то осталось неизменным.
Мы сидели в «Гудвине» на Зубовском и пили кофе. Когда-то здесь курили сигары, но безумный мир совершил еще один кульбит, и теперь проводить время в ресторациях стало куда как скучнее.
«Дневники» Семевского оказались Ире прямо в тему, но она сразу сказала:
– Той Азии, которую ты ищешь, нет. Есть другая, и о ней не догадывались твои герои. Ни Семевский, ни Гумилев. Ты ведь там вообще никогда не был?
Я, и правда, там не был, в чем тут же и сознался.
– Ну, – сказала тогда Ира, – ты крутой. Сразу – и на байке, без проводника, вперед. Хотя, в общем, конечно, никакой опасности там нет. Это тебе не Африка и не Афганистан. Дороги построили еще в СССР, строят худо-бедно и сейчас. Ислам на месте впечатляет, но не пугает. Наверняка будешь часами разговаривать с муллами и всякими новоявленными дервишами. Их там теперь пруд пруди, как будто не было советской власти. Но вот туркмены могут тебе визу не дать. Тогда тебе придется действительно через Афган ехать. Знаешь, я познакомлю тебя с Саидом. Такой есть человек в Москве, причудливый и яркий, памирец. Они – особый народ. И еще: прежде чем думать о маршруте, неплохо бы тебе слетать туда хотя бы дня на три. Посмотреть своими глазами, куда ты едешь и зачем. Одно дело – чьи-то дневники и воображение, другое – живая реальность. Специфическое это место – Азия после Союза.
…Я решил послушаться Аржанцеву и слетать в Самарканд. Туристическая прогулка имеет свои преимущества. Ты еще человек со стороны, можешь разглядывать новый для себя мир с отстраненным любопытством. Завтра тебя здесь уже не будет, и то, что ты видишь, остается для тебя лишь декорацией.