Два рыдающих звука, близких, почти слитных. Шорох только один.

– Подожди-ка, вот еще. – Рыдающий звук, еще более тихий, тусклый, отдаленный.

– Кто в это время не спал? – осведомился комиссар.

– Я, – ответил Саррина, – но я не…

– Я тоже, – подхватил Матера. – Я вообще почти не спал прошлой ночью. Эти последние звуки я слышал, но мне показалось, что кто-то вздохнул во сне и повернулся в постели.

– А на самом деле кто-то выпустил три стеклянные пули в пластиковой оболочке. Двадцать второй калибр, с большим ускорением, если судить по результатам. Пистолет с глушителем, – пояснял Ди Кара. – Другие звуки – это конвульсии. Но не расстраивайтесь так, перед тем как дать вам послушать, мы устранили помехи, выровняли и увеличили звук. Я бы и сам ничего не услышал без наушников.

– Ладно тебе, Саза, – махнул рукой комиссар. – Не надо их выгораживать. Позволили ухлопать клиента, за которым следили, три убийства во время слежки! Я считаю, они в дерьме по самые уши. Но об этом позднее.

Грация оперлась локтями о колени, прижав палец к щеке и покусывая ее изнутри. Сцена вставала перед внутренним взором. Тот, кто убил Джимми и его домочадцев, наверняка имел прибор ночного видения, поэтому и двигался по квартире бесшумно, ни на что не натыкаясь. Вот он беззвучно скользит по лабиринту мерцающих зеленых линий, между силуэтов, издающих мертвенное свечение; подходит вплотную к телохранителю и перерезает ему горло. Стрелял, может быть, второй человек, и определенно с лазерным прицелом, поэтому так метко. Красная точечка мигает из-под бесформенной массы глушителя, «брюггер-томе» или «марк-уит-миллениум», возможно обернутого мокрой тряпкой; пляшет по зеленоватой голове, торчащей из-под простыни, и внезапно останавливается. По выстрелу в каждого, потом еще один, чтобы прикончить Джимми. Под затвором пистолета висела, наверное, сеточка, потому что никто не слышал, как падают гильзы, да и в комнате их не нашли. Все вставало перед внутренним взором Грации, все, кроме одной детали.

– Как они вошли? Дверь только одна, мы бы услышали, если бы ее открыли. Шум от взлома мы бы услышали тоже, так?

– Три часа двадцать одна минута, – кивнул Ди Кара, склонился к магнитофону, дотронулся до клавиши обратной перемотки, но потом покачал головой. – Ладно, расскажу сам. В три часа двадцать одну минуту различается какой-то металлический звук, очень тихий. Я его распознал, только выведя звуковую дорожку на дисплей. Через девятнадцать минут – другой металлический звук, вроде звяканья цепочки, но тоже очень тихий. Он вставил отмычку в замочную скважину и поворачивал ее так медленно, миллиметр за миллиметром, что это заняло девятнадцать минут. Потом зажал цепочку в пассатижи и снял ее; это заняло еще семь минут.

– Господи, – пробормотал Матера. – Ну и хладнокровие!

Комиссар бросил многозначительный взгляд на инспектора Ди Кару, и тот улыбнулся.

– Это еще не все, – продолжал Ди Кара. – Угадайте-ка, зачем он это делает. Что тихо, это понятно, не хочет разбудить тех, кто в квартире, – но почему так тихо?

– Потому что ему известно о нас, – вмешалась Грация. – Ему известно, что мы прослушиваем квартиру, и слух у нас более тонкий, чем у Джимми и домочадцев. Поэтому он, застыв на месте, почти двадцать минут проворачивает отмычку в замочной скважине.

– Молодец, – похвалил Ди Кара.

– Черта с два она молодец, – буркнул комиссар. – Знаешь, Саза, эта девчушка имеет опыт поимки преступников. До того, как перевестись сюда, в оперативный отдел, она работала у меня в Риме – и клянусь тебе, хватка у нее, как у мастифа. Когда ей нужно было кого-то выследить, она полностью на нем сосредоточивалась, без сна и отдыха изучала его; знала все, что он делал, все, что говорил; как вел себя в детстве, даже какие видел сны, вот какая хреновина, словно он ей – жених и она в него влюблена. Но не замуж она собиралась, а отправить голубчика в тюрьму. Я не зря ей поручил это дело, а она меня вываляла в дерьме. Молодец, Грация, мои поздравления!

Грация промолчала. Она уставилась в пол, со сжатыми губами и дрожащим от ярости подбородком. Знала, что едва она поднимет глаза, как тут же расплачется.

Матера оторвал руки от поясницы и вынул сигару из кармана рубашки. Курить он не собирался, только подержать в пальцах: едва все вошли, комиссар заявил, что кабинет слишком маленький, здесь курит только он. Матера собирался повторить: «Какое хладнокровие», но его отвлекла мысль, назойливая мысль, не дававшая покоя.

– Минуточку, – сказал он. – Если вы думаете, что эти ребята знали о том, что их прослушивают, так тому и быть. Но если вы полагаете, что они об этом догадались в процессе слежки, то вы неправы. Я ведь там был и не заметил никакого подвоха. Мы выходили поесть, мы расходились, но ни разу нам не встречались одни и те же лица, не было никого подозрительного.

– Ты мог не заметить, – провозгласил комиссар.