— Я рос почти что scugnizzo,[19] простым неаполитанским уличным сорванцом. И учился только на своем собственном опыте. Мне приходилось валяться в канаве с головой, разбитой в кровь за ложь, хотя я был уверен, что говорил правду… Такие уроки крепко усваиваются. После них всегда думаешь, как бы подобное не повторилось…

Палестрина остановился перед Марчиано и посмотрел на него сверху вниз.

— Я повторяю свой вопрос, Никола: священник жив?

— Нет, ваше преосвященство. Он погиб.

— В таком случае мы закончим.

Палестрина взглянул на Фарела и быстро вышел из комнаты.

Марчиано, почти оцепенев, проводил его взглядом. Затем, сообразив, что полицейский сразу же доложит Палестрине о том, как он себя вел, заставил себя собраться.

— Яков, он погиб, — произнес он, глядя в глаза Фарелу. — Умер.

Когда Марчиано спускался вниз, у подножия лестницы стоял один из людей Фарела в штатском. Кардинал не удостоил его даже взглядом.

Вся внутренняя жизнь Марчиано была посвящена Богу и церкви. Он был сильным, но простым в своей цельности человеком, таким же, как и его тосканские предки. Такие люди, как Палестрина и Фарел, жили в ином мире, в котором он не видел для себя места, которого боялся, но вынужден был существовать в нем, поскольку туда его вынесла собственная компетентность.

«Ради блага церкви», — сказал ему Палестрина, хорошо зная, что стремление к безупречности репутации церкви — одно из самых слабых мест Марчиано, что он предан церкви почти так же, как и Богу, поскольку для него Бог и церковь неразделимы.

«Выдайте мне отца Дэниела, — сказал ему Палестрина, — и спасете церковь от суда, от позора, от публичного скандала и жестокого удара, которые неминуемо последуют, если он действительно жив и попадет в руки полиции».

И он, по-видимому, был прав — если бы отец Дэниел, уже объявленный мертвым, попался не полиции, а Палестрине, то попросту исчез бы, об этом позаботились бы либо Фарел, либо Томас Добряк. Церковь уверенно объявила бы его виновным, и дело об убийстве кардинала Пармы было бы закрыто.

Но Марчиано не мог позволить себе отдать на смерть невиновного отца Дэниела. Прямо под носом Палестрины, а также Фарела, Капицци и Матади он привел в действие свои собственные силы, чтобы совершить невозможное — объявить отца Дэниела умершим, когда тот оставался жив. Ему почти удалось добиться успеха, но в последний момент помешал родной брат отца Дэниела. Так что его план сорвался. И теперь ему оставалось только продолжать игру в надежде выиграть время. А вот на выигрыш в самой игре у него было мало шансов, в этом он почти не сомневался.

Предпринятая после ухода Палестрины попытка убедить Фарела в том, что он говорит правду, была жалкой и заранее обреченной на провал. А его собственная участь — и это он тоже знал доподлинно — была решена коротким взглядом, который госсекретарь, выходя, бросил на своего полицейского подручного. С этой секунды Марчиано утратил свободу. Теперь за ним будут следить. Куда бы он ни пошел, с кем бы ни встречался, с кем бы ни разговаривал, по телефону ли, в коридоре ли своих служебных помещений, даже в собственном доме — все будут отслеживать, фиксировать и докладывать. Сначала Фарелу, а тот — Палестрине. Следующим шагом будет домашний арест. И всему этому он никак не мог воспрепятствовать.

Он снова взглянул на часы.

8.50

Он мог лишь молиться, чтобы не случилось осечек. В этом случае сейчас они должны были бы благополучно выбраться. Как и планировалось.