Псих вытаращился на Киру. Набычился:

— Вы это о чем?

— Вы ведь никогда не могли этого понять, правда? Каких только причин не выдумывали — но все они смотрелись одинаково неубедительно…

Она испытывала странное ощущение — словно ее подзуживал кто провоцировать подследственного. На хрена? Дался он мне…

— С первого января начинаю новую жизнь… Таким вот интересным образом. Это ж постараться надо было… А зачем? Неужели вы верите в то, что он так от кары за содеянное бегал?

— А зачем, по-вашему? — он поднял глаза. Что-то в них странное было, в этих глазах.

— Вы его сколько знали как Градова?

— Меньше года…

— Вот именно. Он же не от вас бегал. И не от милиции.

Рутковский прикрыл глаза, медленно запрокинул голову:

— От себя… — едва слышно.

— Представьте: это ж как надо было обрыднуть самому себе! И вдруг в какой-то момент в какой-то из этих жизней… а может, не в момент, и не в одной жизни… он или понимает, или догадывается, или чувствует, что кем бы он ни был — все равно остается собой…

— Дайте закурить… — сипло сказал псих.

Она протянула ему пачку.

— Почему он тогда не повесился? — Рутковский, держа сигарету в руке, посмотрел на нее.

— Когда-то, — Кира бросила ему спички (сигареты у Петьки украла, а зажигалку забыла. Не сообразила — и то: сколько лет уже не курила…), — я читала заметку про одного врача, который несколько раз пытался покончить с собой. Он и вешался, и травился, и стрелялся. Веревка обрывалась, отрава не действовала. В пистолете все патроны оказались почему-то без пороха…

Он затянулся:

— Н-ничего себе… — о сигаретах, отстраненно.

— «Дукадос». Испанские.

— Выходит, я просто на него поработал… — псих покачал головой. — Помог… Избавил… С-сука, — наросший на сигарете пепел упал на пол. — Да если б я знал — пальцем бы его не трогал… Охранял бы…