Никакого. Блин. Но ведь и не из интереса к личности покойника я таскался на рандеву с Настей…
Она была загадочная девушка. О себе не рассказывала ничего вообще — а любопытствовать я не решался (она бы спросила: «А до меня-то вам что за дело?» — и мне нечего было бы ответить). И мог только гадать — как о роде ее занятий, так и о том, что связывало ее с этим нищим маргиналом. Всегда очень хорошо одетая, вполне себе гламурного облика… Странно.
Высокая, с меня ростом, с роскошными волосами неуловимого оттенка, казавшимися в зависимости от освещения то каштановыми, то рыжеватыми; легкий, но заметный монголоидный акцент в форме скул и разрезе глаз… Никогда мне не доводилось плотно общаться с подобными девицами — так что теперь я объяснимо впадал в придурковатую послушную приторможенность и только втихаря на Настю косился.
Результаты этих наблюдений были местами примечательны. Например, она все время носила свитера с высоким горлом — я обратил на это внимание после того, как случайно заметил однажды над отворотом на белой коже пару контрастных лиловых пятнышек: оконечности продолговатых несвежих синяков, похожих на следы сдавливания пальцами. С тех пор я стал невольно присматриваться — и убедился: она действительно всегда держит шею закрытой. Извращенка? Асфиктоманка? Жертва извращенца?.. Все это, разумеется, совершенно меня не касалось, но воображение будило.
Я понял, что последнее пора тормозить, когда Настя мне приснилась — в предсказуемом амплуа. Во сне я валялся на спине, распаренный и податливый, а она, зажав мои бедра своими ногами, энергично устроилась сверху, резким движением головы отбросила назад волосы, задвигалась торопливо-ритмично, словно качая воду из колонки. Стала клониться вперед, скользнула напряженными царапающими пальцами по моим плечам и ключицам; волосы опять упали ей на лицо, я не видел его сейчас — да и ничего, в общем, не видел: вода уже пошла вверх, в кран, и быстрее, чем надо бы… И тут Настины кисти вдруг сомкнулись у меня на горле: неожиданно и с силой.
Я дернулся, но она налегла, вдавливая мою голову в подушку и намертво пережимая гортань, вогнав ногти глубоко в кожу. Я вцепился в ее предплечья, пытаясь отодрать их от себя, — но они, такие узенькие, оказались совершенно стальными, неподатливыми и неумолимыми, как рычаги, как поршни; я заерзал было, но бедра оставались заклещенными ее ногами, я не мог из-под нее вырваться, а воздуха не было, ни капли его не поступало через сдавленную, казалось, до толщины нескольких сантиметров шею, в глазах совсем потемнело… Ни черта уже не соображая, я бросил руки куда-то вверх, вдоль ее плечей, запутался пальцами в волосах, ткнулся в лицо. Мазнув по губам и подбородку, нащупал в неописуемой дали ее напряженную тонкую шею, стиснул обеими ладонями, как некую рукоять, как древко… Мы душили друг друга, бешено сцепившись, отключаясь, но не ослабевая хватки, и обоюдное стремление не кончить первым превратилось в стремление не потерять первым сознания, соединившись с ним, сплавившись в патологическое единство, — и когда темень наконец прорвалась и погребла, тело и разум разом лопнули судорогой агонии и ликования.
6
Я слушал его музыку — и поражался, сколько в ней ненависти, ужаса от безнадежности окружающего и в конечном итоге — отчаяния. Да не был ни черта этот Северин источником такого уж щенячьего энтузиазма… В чем-то он должен был быть типом довольно мрачным и жестким. К двадцати восьми, двигаясь всю сознательную жизнь против общего хода вещей, при всем своем прирожденном идеализме он не мог не сделаться порядочным мизантропом. В слишком уж страшной и отвратительной реальности ему приходилось существовать, постоянно наблюдая ее предельное и последовательное, беспощадное, уничтожающее противоречие любым идеалам…
Я перетасовал футляры взятых у Насти дисков и вздрогнул. На одном из них, на обложке, явно кустарно сделанной на цветном принтере, крупно стояло: «ФаК». Видимо, в качестве названия группы (панки, понимаешь)… Ну да, а это, надо полагать, альбом: «синдром» какой-то… парафинный… парафренный…
Я набрал Настю.
— Да, была у него одна из групп такая. Это типа аббревиатура, я уже не помню, как расшифровывалась. Дурацкое было название, бессмысленное… панковское, короче. Как, знаете, «Автоматические удовлетворители», в таком духе… Я, кстати, помню, как он эту команду собрал. Их там хорошая компания подобралась, классные ребята, все друзья. Играли вместе, квасили вместе, в пикетах каких-то участвовали… Димка всегда гордился: единомышленники, говорил… Я вроде слышала, кто-то из них потом тоже… то ли погиб… то ли несчастье какое-то с ним случилось…
Команда, как выяснилось, именовалась «Фантастические Конфабуляции» и состояла из четырех человек. На данный момент трое из них были мертвы, а один полностью парализован.
«26 марта 2004 года мой сын, Родионов Сергей Александрович, 1981 г.р., был арестован сотрудниками областного управления ФСБ и обвинен в хранении взрывчатых веществ и попытке изготовления взрывного устройства с целью совершения террористического акта. Сергей отказался признать себя виновным и заявил, что взрывчатка, якобы обнаруженная в его квартире, была подброшена при обыске сотрудниками ФСБ.
Мой сын был помещен в следственный изолятор ФСБ, где в ходе допросов его неоднократно избивали и пытали, требуя, чтобы он признал свою вину и указал в качестве своих сообщников своих друзей. Отказы сопровождались новыми избиениями.
В частности, 3 апреля на допросе его посадили на стул, завели руки за спинку и надели наручники до предела…»
Родионову, северинскому «единомышленнику», шили подготовку к теракту и участие в террористической организации. Таковой организацией, видимо, планировалось объявить городское незарегистрированное движеньице «КОМКОН» («Коммунистический контрудар» или что-то в этом духе) — несколько десятков интеллигентских детей, читателей Стругацких, ходивших на митинги в защиту пенсионеров и обклеивавших остановки левацкими листовками.
«…Его били сначала кулаком в грудь, затем сзади по шее. Потом они взяли стул и стали бить его в грудь стулом. Затем клали на почки листы плотной бумаги и били изо всей силы, зная, что следов не останется. Таким образом ему нанесли не менее десяти ударов, после чего мой сын мочился кровью…
…Сергею делали, как они это называют, „растяжку“: ноги заводили за голову. После того как он отказался подтвердить виновность своих друзей, ему надели противогаз, перекрыв доступ воздуха…»
Знаем, знаем. Это называется у ментов игриво: «слоник». На голову тебе натягивают противогаз — и пережимают шланг. И ты, скованный за спинкой стула наручниками, едва видящий через грязные окуляры бухие садистские рыла, задыхаешься в резиновом мешке, дергаешься, извиваешься, сипишь, теряешь сознание…
Ч-черт… Я помотал головой.