Иду к двери, — он запер меня, закрыл! — но нет, дверь открывается. Открывается, а в доме — тихо, очень тихо, ни звука, только радио бубнит внизу; бегом бросаюсь вниз по лестнице, влетаю как сумасшедшая: «В чем дело, что случилось?» Старушка, с лейкой в руках, делает большие глаза: «Что с вами, Джини?» — «Где они?» — «Вам прекрасно известно, что они собирались в горы, Джини. Вы заболели?» — «Но вы же знаете, что я должна была поехать с ними!» Обеспокоенная — это видно по глазам, она отшатывается, вода из лейки течет на ковер. «Джини, я тут ни при чем». — «Почему вы не разбудили меня, — заорала я не своим голосом, — почему?» — «Помилуйте, Джини, вы же оставили в кухне записку…»— «Что?! Что!»
Как есть — в чиненой-перечиненной ночной рубашке, со всклокоченными волосами, я надвигаюсь на нее. Она натыкается на стол. «Эта записка в кухне… Вам плохо, Джини?» Бегу на кухню, на столе — клочок бумаги, белый такой листок; я останавливаюсь, уставившись на него.
Подхожу. Протягиваю руку — вижу, как рука тянется к листку, — странно, он совсем чистый. Беру листок — клочок бумаги, а на нем всего две строчки:
«Вообще-то я слишком устала и предпочитаю выспаться, извините. Надеюсь, что вы хорошо проведете время.
Джини».
Две строчки моим почерком.
На самом деле это не мой почерк, но похоже. Кладу листок на место оборачиваюсь. Говорю Старушке: «Извините». И тоже вдруг чувствую себя очень старой; поднимаюсь по лестнице, иду в хозяйкину спальню… «Когда ты прочитаешь эти строчки, будет уже слишком поздно…» Негодяй, вот негодяй; мне хочется плакать, не желаю я плакать: когда отец меня колотил, я не плакала. Не плакала, когда узнала, что закатают меня на два года. Мне хочется плакать — отвратительное состояние, — как же я устала!
Телефон звонит. Мне страшно. Старушка снимает трубку. Я ничего не слышу. Спазм в желудке. Она опускает трубку на место. Зовет меня. Господи Боже мой, умоляю тебя.
Шэрон свалилась со скалы. С высоты в две сотни метров.
Шэрон мертва.
На какой-то момент нервы мои расслабились. И теперь мне лучше, но тело все еще как ватное. Они пока не вернулись, но скоро явятся. Старушка театрально плачет, заламывая руки. Она, должно быть, звонила в больницу, чтобы сообщить родителям Шэрон. Не хотела бы я быть на ее месте. Настоящая трагедия — другого слова не подберешь.
Но я не допущу, чтобы все это вот так дальше и продолжалось. Ни о каком отъезде и речи теперь быть не может. Шэрон была славной девочкой — храброй и умной. Клянусь, что ее смерть не пройдет безнаказанно. А вмешивать в свои дела фараонов я не привыкла. Сведу счеты с этим свиненышем без посторонней помощи. Самым решительным образом. И да простит меня Господь.
Перечитываю написанное и в ужас прихожу от того, какая сильная жажда мести на меня напала. Надо все хорошенько обдумать. Звонят — это они. И еще какието голоса, — наверное, полиция.
Дневник убийцы
Я сделал это. Сделал-таки! Она подошла к краю пропасти, чтобы посмотреть на деревню внизу. На лыжах она катается лучше нас и пустилась по опасной лыжне — через лес. Благодарение младенцу Иисусу — стал наползать туман, густой тяжелый туман, и поневоле мы все потеряли друг дружку.
А она, сделав разворот, на миг остановилась на самом краю пропасти, склонилась вперед, чтобы полюбоваться красивым видом, открывавшимся внизу… Я подъехал к ней тихо, бесшумно — было слышно, лишь как снег падает в тумане. Чудесное мгновение — воспоминание об этом белом снеге с белого неба, а на его фоне — фигура Шэрон в красном.
Она повернула голову, увидела меня, подняла лыжную палку, приветствуя; волосы у нее развевались, в них застряли снежинки. Улыбнулась — мне улыбнулась, — обрадовалась, увидев меня.
Я ехал прямо на нее и чувствовал, что мое лицо тоже улыбается, чувствовал, как напряглись мускулы по обеим сторонам рта, как холодно стало зубам, значит, я, должно быть, улыбался; но ее рука опустилась, потом я увидел, что лицо у нее внезапно стало каким-то задумчивым, затем — резко — встревоженным, словно оцепеневшим. Она протянула руку, чтобы оттолкнуть меня, а я улыбался, улыбался, и от страха глаза ее стали совсем огромными.
Я наехал на нее на полной скорости. Она попыталась свернуть в сторону, палка метнулась к моему лицу — я схватил ее, бросил на землю; я улыбался. «Нет, нет», — звучал ее голос. Она закричала: «Знала ведь я, помогите!» Повторила: «Ведь знала!» Ее лицо — совсем рядом с моим… Со всего размаху я толкнул ее назад, она заскользила по насту. «Нет, нет!» — звучал ее голос, голос с этого надменного лица! Она отчаянно размахивала руками, в глазах застыл ужас.
Я затормозил у самого края обрыва, а она — с пронзительным криком она полетела: полы куртки развевались, она была похожа на птичку. Несколько секунд она парила в тумане. Я уехал оттуда — ее не было больше видно; она летела среди снежинок, лыжи тянули ее к земле, а земля была далеко внизу. Сильно оттолкнувшись, я покатил оттуда через лес, срезая путь, спустился к началу канатной дороги, снова поднялся наверх, — мы опять собрались все вместе на лыжне и какое-то время катались, пока папа не забеспокоился.