Глава 10

Вся проблема тьмы — окружающую меня со всех сторон — это её вонь. Душная тьма, извергающая запах скисшей пищи. И еще эта выматывающая тишина. Часто бывают дни, когда хочется окунуться в тишину с головой, абстрагироваться от всего, что может тебя докучать — а для меня это всё, что происходит после работы — и придаваться своим внутренним размышлениям. Но я уже просто охуевают от бесконечного потока мыслей, вливающихся бурной рекой в моё сознание! Пока я тут нахожусь, до меня ни разу не доходила человеческая речь, словно я опять попал в душный, грязный подвал с толстущими бетонными стенами. Я один. Без звуков и без времени.

Время…

Я потерял счёт времени. Сколько я уже тут? День? Месяц? Год?

Молчит Дроздов. А мне так хочется услышать человеческую речь, ведь если я её услышу, я буду знать, что я живой. Даже когда слышишь дыхание умирающего человека — не так страшно. Ты еще не один. Рядом с тобой ЕЩЕ человек. А всё, что я сейчас могу “услышать” (распознать вибрации, что до меня доходят) — как стучит сердце, как течёт кровь по сосудам, как трутся друг о друга кости и как движется горячее говно в кишках. Мне даже кажется, что я — человеческий плод внутри матки. И как подобает плоду внутри матки, я кручусь и трусь!

Трусь…

Трусь…

Но это не работает. Не помогает, как это было раньше. Моей молофьи не хватает, чтобы заполнить свободное пространство в кишках, и она быстро рассасывается, не давая мне никакого результата. Возможно, — а я очень надеюсь на логическое развитие моего белкового организма — я расту! Да, точно! Однозначно я расту! Быстро расту, прибавляя на каждый миллиметр ширины — десять миллиметров длины.

С едой у меня нет проблем. Метры говна проносятся возле меня, как электрички на платформах, из окон которых люди выкидывают повязанные из грязных наволочек крохотные кулёчки с едой. Жадно, как голодная гиена, что втискивает свою окровавленную морду в рваное пузо зебры, я вгрызаюсь в крохотные кулёчки с едой и жру, высасывая все соки. Жру не стесняясь. И снова трусь. Так работает мой организм. Так работает поставленная цель выживания. Так работает мой инстинкт.

Жрать и тереться.

Можно тронуться умом — и это не самое страшное. Наверное, даже полегчает, потому что мой мозг будет воспринимать происходящее как некую форму нормальности. Сейчас для меня жрать и тереться — это нормально. Это как сходить на работу, отсидеть восемь часов в офисе, посрать в обед. Понимаете? Мы давно все тронулись умом и воспринимаем всё происходящее нормой. Так и у меня.

Я жру и трусь. А еще расту, продолжая извергать молофью.

И вот, в один прекрасный день, спустя километры говна, я просыпаюсь из-за дикого сушняка.

Какой же дикий сушняк! Нужно срочно смочить горло, похуй чем! Срочно! Я делаю вдох через рот и чувствую, как сухой воздух скребёт мою высохшую глотку. Мне даже кажется, что если я попробую кашлянуть или произнести слово — звук собьёт кусочки пересохшей слизистой так же, как миномётный снаряд стряхивает со стен десять слоёв потрескавшейся высушенной краски, после прямого попадания в здание.

Так. Стоп! Где я?

Руки нащупывают мягкое одеяло. Нащупывают мягкий живот, тёплые лодыжки.

В образовавшуюся узкую щёлку между слипшихся век, я вижу, как лунный свет, подобно утреннему туману, из окна льётся в комнату сквозь полупрозрачную ткань, напоминающую занавеску. Туман стелется по полу, подсвечиваю ковёр из мягкой шерсти какого-то дикого животного (то ли кабана, то ли медведя). Подсвечивает деревянную кровать, что стоит у противоположной от меня стены напоминающей мост из бревен, и на этой кровати подсвечивает мужской волосатый зад, сверкающий каплями пота, и игриво двигающийся из стороны в сторону.

И наконец — я слышу человеческую речь.

— Прекрати, — шепчет женщина, — Отто проснётся…