Азирафеля сильно встревожил вызов понтифика. Если и он поймет, кто скрывается под личиной хранителя библиотеки, придется спешно уезжать, а такой поворот событий наверняка не понравится Гавриилу. Архангелы не впадают в ярость, они всего лишь выражают неудовольствие, но Азирафель уже имел несчастье испытать его и отнюдь не желал повторения.

Вызвав их с Кроули, Климент явно намеревался подловить их на чем-то. Хорошо, если он посчитает их просто глупыми и неловкими шутниками. Не внушить ли ему, пока не поздно, такую мысль?

Вне себя от беспокойства, ангел решился на очень плохой поступок: подслушал разговор Климента и врача. И хотя голос совести порой заглушал тихий диалог людей, Азирафель все же понял, что разоблачение ему пока не грозит.

Это успокоило, но былого душевного покоя не вернуло. Да и не могло вернуть: видя, с какой неотвратимой точностью повторяются события семисотлетней давности, Азирафель с началом зимы все чаще погружался в тоскливое оцепенение, порожденное собственным бессилием и ожиданием скорой смерти и подопечного, и старого монаха. Климент, конечно, еще успеет сделать что-нибудь хорошее, Вильгельм, быть может, напишет еще десяток страниц, но конец близок, неотвратим и известен заранее.

После откровенного разговора ангела и человека сделалось еще хуже. Вильгельм никому не открыл тайну Азарии Вайскопфа, но Азирафель, дни напролет проводивший в библиотеке, все чаще ловил на себе укоризненные взгляды старика. Ну да, конечно: ангел — значит, всемогущий, ему достаточно крылом повести и чумы как не бывало, а вместо этого он, бессердечный лентяй, сидит и читает. Азирафель однажды не выдержал и, надеясь хоть как-то оправдаться, пересказал Вильгельму всю напутственную речь Метатрона.

— Что ж, это жестоко, но, если вы, по вашим словам, не в силах излечить всех разом, отсутствие у вас возможности выбора можно счесть благом, — вздохнув, подытожил тот. — Но остается папа, ваше влияние на него. На моей памяти вы лишь однажды имели с ним беседу, и то не слишком продолжительную. Или посланцам Господа не нужно находиться со смертным лицом к лицу, чтобы давать наставления?

— Конечно, не нужно! — приободрился Азирафель, ухватившийся за это предположение как за возможность оправдаться. — Мы, эфирные, воздействуем даже через стены потоком благодати, исходящей от нас…

— Начиная с конца лета, когда вы прибыли сюда, и до сегодняшнего дня его святейшество не издал ни одной буллы, которую можно было назвать человеколюбивой и милосердной. Очевидно, в папском дворце очень толстые стены.

От стыда Азирафелю хотелось провалиться в преисподнюю.

— Сегодня же я сделаю так, что Климент раздаст все свои сокровища беднякам! — горячо пообещал он.

Человек посмотрел на ангела с грустным сочувствием, как на слабоумного.

— Чумные бубоны не свести золотом и драгоценностями. Местных врачей можно пересчитать по пальцам одной руки, и они так напуганы, что даже не входят в дома больных. Аптекарей не осталось вовсе, зато шарлатанов и знахарей развелось, как крыс…

— Это вы верно подметили, отец Вильгельм, — донеслось от двери и в библиотеку вошел Ги де Шолиак.

Азирафель познакомился с личным врачом понтифика вскоре по прибытии в Авиньон. Он только-только вступил в должность хранителя папской библиотеки, и первым, кто явился в поисках нужных книг, был лейб-медик.

Вильгельм, давно знавший его, представил их друг другу. Азирафель бы счастлив оказаться в обществе не одного, а сразу двух великих книгочеев, но, к его большому сожалению, Ги де Шолиак всегда бывал слишком занят, чтобы вести длинные беседы обо всем на свете.

Впрочем, сейчас он, кажется, был расположен к разговору.

— Помимо аптекарей не осталось еще и оружейников. Все собирался заказать новые ланцеты и хирургические ножи, да было недосуг, а теперь… — врач озабоченно покачал головой. Дружеские отношения с францисканцем позволяли ему свободно делиться проблемами и заботами.

— Увы, я не могу снабдить вас новыми инструментами, — откликнулся Вильгельм, — но, может быть, вы доверите мне наточить старые?

Азирафелю уже приходилось наблюдать, как францисканец во время их совместного путешествия с удовольствием и большим мастерством ладит из непонятных обрывков и обломков разные мелочи вроде седельных петель для посохов, ложек, крючьев для очага. «Теория без практики мертва есть», приговаривал он, ловко орудуя каким-нибудь хитро изогнутым ножиком, маленькой пилой или шилом, острым, как игла. Но для Шолиака ремесленнические умения монаха-книжника были, очевидно, в диковинку.

— Неужели вы сведущи в хирургическом инструменте? — вскинул брови он.