— Я к своим прежним показаниям ничего прибавить не могу. — Мальт как бы в недоумении, обиженно пожал плечами. — Как я уже говорил, седьмого ноября сорок второго года, на рассвете, генерал Мишутин в специальной закрытой машине был вывезен из крепости за город, в песчаный карьер, и там расстрелян.

— Кто непосредственно руководил этим?

— Гауптман Лемке, комендант штаба в Летцене.

— Вы опять лжете, Мальт?! — резко сказал Дружинин. — Казнью Мишутина, так же как и другого советского генерала — Никифорова, руководили вы лично!

— Ну, знаете ли... — Мальт с видом глубокого возмущения развел руками. — Такими тяжкими обвинениями бросаться нельзя.

— Я еще не все сказал, Мальт. Выслушайте меня до конца, — продолжал Дружинин. — Вчера мы получили из ГДР, из Главной прокуратуры, протокол допроса Лемке, проживающего в Дрездене. Потрудитесь прочесть этот полностью изобличающий вас документ, и вы поймете, что дальнейшее ваше запирательство попросту неразумно.

Мальт читал долго. Видимо, содержание протокола не сразу укладывалось в его перевозбужденном мозгу. И все время, пока глаза напряженно скользили по строчкам, он не выпускал из дрожавших пальцев стакана с водой, несколько раз прикладывался к нему, делал мелкие глотки — острый кадык судорожно ходил под выступающим, в седой щетине, подбородком.

Наконец Мальт осилил последний лист протокола, допил остатки воды в стакане.

— Ну, что вы скажете теперь? — спросил Дружинин.

Мальт ничего не ответил. Он тяжело откинулся на спинку стула, уставя взгляд прямо перед собой. В глазах его был смертельный страх.

Через несколько дней следствие по делу Мальта было закончено. Все, что требовалось доказать в соответствии с данными разведки Сологубова и в развитие их, Дружинин доказал. Более того, ему удалось вскрыть ряд новых фактов преступной деятельности Мальта в предвоенные годы, в бытность его помощником германского военного атташе в Москве, весомо дополнявших «послужной список» матерого шпиона.

Теперь, покончив со всем этим, Дружинин, что называется, мог вздохнуть с облегчением и всецело заняться набежавшими делами. Дружинин не имел прямого отношения к следственной работе, и сам он ни за что бы не взялся за дело Мальта, хотя и был достаточно опытен в ведении следствия, если бы оно неразрывно не переплеталось с другим делом — комдива Мишутина.

Вот об этом, другом деле Николай Васильевич и думал сейчас, вернувшись от генерала. Он думал о человеке, который случайно вошел в его жизнь из рассказа другого человека, но занял в ней такое большое место, словно был его близкий друг или лучший товарищ... Дружинин сразу поверил в комдива Мишутина, как только услыхал восторженную и печальную повесть о нем от Ивана Тимофеевича Воронца в вагоне поезда. И хотя потом эту веру временами отягощали тяжкие сомнения, Дружинин в глубине души никогда не терял надежды на лучший исход, ощупью идя по отравленному гнусной ложью следу. Вера в доброе имя Мишутина давала ему силы в длительном напряженном поиске. Но не только это. Перед взором Дружинина часто вставала семья комдива. Подполковнику запомнились и невысказанный укор в грустных глазах вдовы Мишутина, и злая истеричность его дочери, несправедливо полагавшей, что все ее беды происходят из-за пропавшего без вести отца. Дружинин не мог равнодушно отмахнуться от этого, и потому продолжал начатое дело.

По-другому поступить он не мог еще и оттого, что твердо был убежден: все мы, живые, в неоплатном долгу перед павшими на войне, жизнью своей заплатившими за счастье людское, за мирное небо над головой. Безымянных героев не должно быть.

Светлая память о них должна жить в веках, переходя из поколения в поколение. И каждое восстановленное имя героя по праву занимает свое место в строю живых...

Раздумья Дружинина были прерваны лейтенантом Строговым, появившимся на пороге кабинета.

— Товарищ подполковник! Получена радиограмма от Сологубова.

— Вот как! — обрадованно сказал Дружинин. — Значит, наконец, вышел из больницы!

Дружинин начал читать радиограмму. Прочитав, улыбнулся.