– Жека! – кричу я.

Да чтоб тебя! Краем глаза я замечаю, как собровец, стоящий рядом со мной поднимает руку.

– Отставить! – ору я, что есть сил.

И одновременно с моим криком раздаётся глухой хлопок.

– Не стрелять! – всё ещё кричу я, но уже знаю, что поздно и теперь ничего нельзя поправить.

Как в замедленном фильме, Женька дёргается и выгибается назад. Его тело по инерции продолжает лететь вперёд, но только уже без жизненной силы, в один миг лишившись внутреннего стержня. Я вижу, как он медленно падает, раскинув руки, как со всего маху рушится в свежий пушистый и нестерпимо белый снег и, дёрнувшись пару раз, замирает.

Все звуки разом исчезают и только жуткий, воющий свист, как тогда, после контузии, заполняет голову. Я бегу к Женьке, а мир вокруг превращается в мутный и неразличимый рисунок.

– Жека, – шепчу я, пытаясь перевернуть его на спину.

Подбегают ребята, помогают мне, что-то говорят, кричат, но я не слушаю, всматриваюсь в его лицо. На губах ещё пузырится красная пена, но застывшие глаза неподвижны и устремлены в низкое серое небо.

– Кто стрелял?! Кто, б***, стрелял, вашу мать?! – ору я.

Я бегу к машине. Тот нервный собровец переминается с ноги на ногу. В прорези балаклавы видно, как бегают глаза, а со лба стекают струйки пота.

– Сдать оружие! Под суд у меня пойдёшь, сучий потрох!

Я не выдерживаю и заряжаю ему прямой в челюсть. Он пропускает удар, даже не пытаясь защищаться. Журналист, сука, оставленный без внимания, упоённо снимает всё происходящее. Обнаглев, он подходит к нам вплотную. Я выбиваю камеру у него из рук и остервенело топчу ногами.

– В собачатник его!

Его запихивают в машину, а ко мне подходит командир собровцев.

– Егор Дмитрич, это… Степанов у нас только из командировки, не в себе малость.

– Из какой ещё командировки?!

– Ну, – он понижает голос и пытается шёпотом объяснить, откуда здесь взялся этот Степанов…

– А какого хера он у вас в строю, а не в дурке?!

– Ну, это… там ситуация…