— Так, глядишь, в начальные школы сами скоро бегать будут, а не палками загонять придется, — усмехнулся Митька. — Ежели никого никуда без знания грамоты брать не будут.

— Ты высказывай при мне таких мыслей, — я его хмуро оборвал на полуслове. — А то ить мне недолго указ подписать. Токмо взвоете вы же поначалу, — Митька поджал губы и быстро набросал себе в ежедневник, тем самым карандашом грифельным, что и как нужно оформить. — У меня до Синода что-нибудь запланировано?

— Эйлер на полдень, после собрания кабинета министров, которые начнут через час подъезжать, — сверившись со своими записями уведомил меня Митька. Вот черт, я совсем про него забыл. Ну ничего, Эйлер – это не страшно, учитывая, что мне предстоит впереди. Я осмотрелся в зеркало. Из-за моей довольно смуглой кожи, вечно загорелой, синяк на щеке смотрелся довольно блекло. Не впечатлял. При некотором освещении его вообще видно не было. А что, если…

— Тащи сюда белила, румяна, сурьму, чем там еще дамы красоту наводят, — от внезапности приказа бедный Митька сел, не глядя, на стул.

— Зачем они тебе нужны, государь? — тихо спросил он.

— Рассказом Александра Ивановича о том, что по мне целый франкский герцог вздыхает, впечатлился! — рявкнул я. — Неси, что велено, потом увидишь, зачем. У нас, слава Богу, не демократия, чтобы царевы приказы оспаривать.

Когда требуемое появилось, я сел перед зеркалом и принялся делать синяк более видимым. Навыков у меня особых не было, но вроде что-то получилось. Теперь вся щека была красно-фиолетовая с желтоватыми островками, словно Рондо мне не пощечину отвесил, а как минимум табуреткой приложил. Это принцессе вредно, чтобы ее с такими украшениями видели, а мне сойдет. Пускай все видят, как государь страдает и все равно силы в себе находит делами заниматься. Может совесть у кого проснется?

Совесть проснулась только у Черкасского, который предложил мне показаться Бидлоо, а потом продолжить. По казнокрадству в Адмиралтействе мне, кстати, пока не отчитались, готовили доклад, а вот переписчики меня «обрадовали», потому что общая убыль населения составила почти пятнадцать процентов. Это мужского населения, потому что женщин никто никогда не считал.

— Сколько сбежало? — я потер переносицу и снова устремил взгляд на Черскасского.

— Да почти полмиллиона душ. А ежели с женами и девками считать, то почитай полтора мильона получается, — сверившись с бумагами в папке, которая скоро перестала быть прерогативой Ушакова, ответил Черкасский.

— Куда бегут?

— В основном в Сибирь и на Дон, — отчитывался Черкасский в полнейшей тишине.

— Понятно, — я снова потер переносицу. — Вот что, мне нужен человек, способный вникнуть в то, что потребно крестьянству и мастеровым людям, и доложить мне все в полном объеме и я такого человека знаю, видел составленные им бумаги. Павел Иванович, — Ягужинский вздрогнул, потому что я очень редко обращался к нему. Он пока занимался тем, что пытался привести вместе с Радищевым в порядок судебную систему в Российской империи, хотя бы к одному знаменателю, потому что, сунувшись в это дело, я с больной головой неделю ходил, пока мы не поговорили с обер-прокурором на повышенных тонах и он не получил от меня это задание.

— Да, государь Петр Алексеевич, — он говорил таким тоном, словно я только что предложил ему на Луну слетать, посмотреть, как там дела.

— Не напрягайся так, Павел Иванович, я всего лишь у тебя человека попросить хочу, Анисима Александровича Маслова. Задание я сам ему дам, не переживай.

— Конечно, государь, — я кивнул Митьке и тот сделал пометку в своем ежедневнике.

— Так, отлично. А теперь я хочу начать решать проблемы с налогами. Во-первых, меня не устраивают все эти мелкие подати, в которых я запутался почти сразу. Налоги должны быть понятными. Это должна быть одна фиксированная сумма, а не двадцать восемь в которых непонятно с чего он вообще платится. Суммы должны быть разными, отдельно проработать налоговую систему для торгового люда, отдельно для промышленников. Теперь, что касается крестьян. Подушная подать по ревизским сказкам, это хорошо, просто замечательно, но вот кто-нибудь задавал себе вопрос, а откуда у крестьян деньги? Во всяком случае, лишние деньги, с которых крестьянин должен платить налог? Может быть поэтому полтора миллиона человек сорвались с насиженных мест и в тайгу подались? Нет? Такой простой ответ никого не устраивает?

— И что ты предлагаешь, государь? — осторожно спросил Черкасский, который как тот флюгер был настроен на мое настроение. Он, наверное, чувствовал, куда ветер дует больше всех остальных, наверное, поэтому был богатейшим человеком в Российской империи.

— Я предлагаю взять эти деньги не с крестьян, у которых их нет, а с тех, у кого они есть, — жестко ответил я. — У помещиков. Да-да, и у вас в том числе. Я только и слышу вокруг себя, у того-то столько-то душ, а у этого – столько-то. За удовольствие нужно платить, мои хорошие. Ничего-ничего, меньше в карты и кости спустите, и лишнее колье кому-нибудь не прикупите. Поэтому, раз вас всех это не в последнюю очередь касается, то на всех и налагаю ответственность за составление мне в течении полугода новый налоговый приказ, который будет все эти нюансы учитывать. Вот сколько у тебя в крепости душ, Алексей Михайлович? — Черкасский зашуршал бумагами, как будто он не знал, сколько у него крестьян. — Да не ищи, знаю, что пара тысяч точно наберется, ежели не больше. И это только мужиков. Вот и считай, по семьдесят четыре копейки за мужика – как за движимое имущество и по тридцать копеек за каждую душу женского пола – как за предмет роскоши. А кто будет спорить, что женщины – это наша роскошь?

— Да почему я за них платить должен? — пробурчал Черкасский.