Филиппа посмотрела на нее в зеркале, затем перевела взгляд на себя. На ней было надето платье и драгоценности, которые она привезла из Парижа, и платье плохо сочеталось с туго заплетенной косой, которую ей короной уложили на голове. После того разговора с Елизаветой, она с каким-то странным упрямством просила горничную заплетать ее темные волосы в косу каждое утро. К тому же после болезни, хоть доктор Лерхе и утверждал, что она перенесла ее очень легко, Филиппа еще похудела, и теперь не помогали даже специальные ставки в корсаже, платье болталось на ней, как на вешалке. И слова герцогини о ее обворожительности, на фоне всего этого звучали как завуалированные издевательства.
Она так боялась ехать сюда, так боялась не понравиться бабушке его величества, но опасения оказались напрасными. Евдокия приняла ее очень хорошо. Прочитав письмо внука, она словно ожила, почувствовав себя снова нужной. Филиппа многое у нее узнала об обычаях этой огромной страны, которой ей предстоит вскоре править. Узнала она и о ненависти ее будущего мужа к императрице Екатерине, и что лучше при нем не вспоминать вторую жену Петра Первого. Евдокия тогда вздохнула и сказала слушавшей ее с раскрытыми глазами девушке.
— Знаешь, в чем тебе повезло, душа моя? — Филиппа отрицательно покачала головой. — В том, что у тебя не будет свекрови. Наталья была… Мы с ней не любили друг друга, и она сумела настроить сына против меня. А я тогда была еще слишком молода, чтобы понять то, что между двумя людьми всегда может влезть кто-то третий. Анна Монс узнала это на своей шкуре, хотя была уверена, что крепко держит Петра своими бедрами, — и Евдокия жестко рассмеялась, а Филиппа вздрогнула, потому что первое, что ей пришло в голову после этого откровения – это бывшая царица сделала так, чтобы та, ради которой ее бросили в монастырь, так и не стала императрицей Российской. — Не слушай много старуху, душа моя. Петруша вовсе не похож на деда своего, хоть его и сравнивают с ним постоянно.
Тем не менее, Филиппе нравилось учиться. Она подтянула русский язык, и отказалась от встречи с императором, чтобы потом он встретил ее уже полностью готовой для того, чтобы занять место рядом с ним. Так она сама себе говорила, но на самом деле жутко боялась увидеть разочарование в его взгляде. Нет, она была уверена, что ее не бросят в монастырь, но и участь Марии Лещинской – королевы Франции, ее не устраивала. Филиппа провела подле несчастной королевы достаточно времени, чтобы понять, что ее очень огорчали многочисленные связи ее мужа Людовика с другими женщинами из которых он даже назначал себе официальных наложниц, с которыми заключал самые настоящие договора, заверенные юристами и скрепленные всеми полагающимися печатями. Но и идеи домостроя, к которому была привержена Евдокия, Филиппе не понравились.
А потом случилось несчастье, как гром среди ясного неба. Она помнила мечущуюся в бреду бабушку Петра, с которой он не мог даже попрощаться, и как она сидела подле нее, все это время держа за руку. Тот жуткий первый день, как какая-то богомолица из той группы, с которой пришла больная, пыталась вырваться за ворота, как она страшно кричала, проклиная солдата, который силой втолкнул ее обратно на территорию монастыря, после чего тяжелые двери из мореного дуба закрылись уже с той стороны. Как она кусала губы, понимая, что и ее заперли здесь, где царили теперь только страдание и смерть. Потом в тот же день двери открылись, впустив лекарей, и один из них передал ей письмо, в котором не было ничего, кроме одной фразы, написанной по-французски: «Прости меня, душа моя, но я не могу поступить иначе». Она понимала, понимала, что прощать-то нечего, что на нем лежит ответственность гораздо большая, чем она может пока себе вообразить. Они ровесники, но у Филиппы часто мелькало ощущение, что он старше ее лет на десять не меньше. А еще она понимала, как тяжело далось ему это решение, ведь здесь не только она, подумаешь, ему можно даже приданое не возвращать, если с ней что-то случится, в мире как минимум пара десятков принцесс ежегодно умирали от оспы, но здесь в монастыре еще и его бабушка находилась. В тот момент, когда доктор Лерхе сказал ей, что она не умрет, и так осуждающе посмотрел, словно она была виновата в том, что не умрет, Филиппа почувствовала такое облегчение, какого не передать словами. А вот теперь она сидела в нелепом платье и едва не рыдала, потому что сегодня точно опозорится, и мало того, опозорит своего жениха.
— Ваше высочество, государь Петр Алексеевич, велел передать вам это, — в комнату вошел рыжий Дмитрий, помощник Петра, который нес на вытянутых руках ворох какой-то светлой ткани. Очень осторожно положив весь этот ворох на кровать, он сразу же выскочил из комнаты. Герцогиня де Виллар уже давно ушла, у нее было очень много дел, и Филиппа сидела за туалетным столиком глядя на платье так, словно это была змея.
— Ой, какая прелесть, — Марго, ее горничная, которая перенесла вместе с ней все тяготы и путешествия и монастыря, и даже того аналога вариоляции, которая спасла им обоим жизнь, потому что, заметив на руке своей госпожи болячку, не могла не попробовать избавить ее от нее, заразившись при этом сама, развернула платье и встряхнула его, тут же ойкнув, потому что на пол упали бриллиантовая диадема и запечатанный конверт.
Филиппа трясущимися руками развернула письмо и прочитала: «Мне почему-то показалось, что они вам подойдут». У него было просто отвратительная привычка не подписывать такие вот короткие письма, но Филиппа уже достаточно хорошо изучила его почерк, чтобы понять, от кого это письмо.
— Раз его величество хочет, чтобы я его надела, значит, я его надену, — и Филиппа решительно дернула шнуровку на корсаже платья, которое было на ней надето сейчас.
Он ждал ее в начале большой лестницы, по которой предстояло спуститься, чтобы попасть в бальную залу. На императоре был надет, вопреки моде, военный мундир, который удивительно хорошо подчеркивал широкие плечи и узкую талию, хотя Филиппа не могла поручиться, что эта форма не была сшита специально, чтобы подчеркнуть все мужские достоинства молодого императора. Высокий жесткий воротник заставлял его держать голову прямо с вздернутым подбородком. Когда она спустилась достаточно, чтобы видеть его лицо, прочитала во взгляде, устремленном на нее восхищение и это ее немного приободрило. Спустившись, Филиппа присела в глубоком реверансе.
— Ваше императорское величество.
— Ваше высочество, — он чему-то улыбнулся и странным образом щелкнул сапогами, а затем склонил голову в поклоне, приветствуя ее. Только после этого протянул ей руку, которой она коснулась кончиками пальцев, как того требовал этикет. Он был настолько выше ее, что его подбородок как раз мог коснуться ее макушки. Но вместе они, тем не менее, смотрелись удивительно органично.
Тяжелые двери распахнулись перед ними.
— Его императорское величество Божиею поспешествующею милостию, Петр Второй Алексеевич, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский. Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский. Рязанский. Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель.
— Ее королевское высочество де Бурбон де Блуа, Божиею милостию Елизавета Александровна.
И они вошли в огромный зал, заполненный людьми, как показалось Филиппе сотнями людей, устремивших все, как один, взгляды на нее.
Глава 5
— Ушакова сюда, быстро! — прошипел я, врываясь в кабинет, а за мной, причитая бежал Бидлоо, которому я все еще не давался в руки, после возвращения со своей феерической охоты. Упав в кресло, я повернулся к лекарю, который не отставал от меня с той самой секунды, когда примчался срочно вызванный переполошившимся Митькой. — Николай Ламбертович, что тебе от меня надобно? — рыкнул я, потому что в своем настроение, которое было ниже плинтуса, мог только кричать и срываться на близких людях, которых сразу же по возвращению во дворец Христом Богом просил держаться от меня подальше.
— Мне осмотреть тебя необходимо, государь, — ого, а Бидлоо на провокации не ведется и шипеть научился не хуже меня. — У меня нет пациента, жизнь и здоровье которого ценнее твоей, государь, но у меня нет больше и такого ужасного пациента. Позволь осмотреть тебя и перевязать раны, и я уйду, коль ты не желаешь меня видеть.
С минуту мы пободались взглядами, а затем я протянул руку к пуговицам своего сюртука и начал раздеваться. Оставшись обнаженным по пояс, вышел из-за стола, и встал так, чтобы лекарю было удобнее меня осматривать. Бидлоо внимательно оглядел меня, обходя по кругу, затем принялся очень аккуратно дотрагиваться. Когда он дошел в своих исследованиях до ребер с правой стороны, то я резко выдохнул сквозь стиснутые зубы, но этот садист только покивал и начал смотреть дальше. На запястьях он остановился и попросил сесть, чтобы он мог их перевязать. Сделав перевязку, Бидлоо заявил, что у меня ушиблены ребра, но перелома нет. Хотя тугую повязку он все-таки бы наложил, просто на всякий случай. Ссадину на лице просто осмотрел, покачал головой и заявил, что ничего страшного нет и теперь он спокоен. Но ушел только тогда, когда замотал мне торс как той мумии. Хотя, дышать и вправду стало легче, не так больно.