— Мы были и остаемся людьми Гефестии. Я верю в это. А больше я ничего не знаю. Никакие жрецы не заставят меня думать, что я всего лишь исполняю волю богов, но, Ген, я знаю, что за свои решения должна отвечать я сама. И если я становлюсь пешкой в руках богов, то не потому что они управляют моими поступками, а потому, что слишком хорошо понимают меня. — она вспомнила тяжесть Дара Хамиатеса на своей груди и добавила: — Мы не можем просить богов разъяснить нам нашу собственную суть. Я, например, не хочу.

Евгенидис задумался, припомнив свой собственный опыт владения камнем Хамиатеса, и кивнул в знак согласия.

Они оба помолчали, а потом Эддис снова заговорила. Ее слова удивили Гена.

— Ты больше не маленький герой, — сказала она.

— Разве я был им? — спросил он, приподняв бровь.

Она улыбнулась, снова спросив себя, у кого он перенял это выражение лица.

— Ну, конечно, ты был золотым мальчиком, — сказала она. — Ты поразил всю страну. А после того, как ты поставил на колени Сунис, ты стал любимцем двора.

— Халдей сказал что-то в этом роде. Что-то про славу и все такое, но я не обратил внимания, — печально сказал Евгенидис.

Эддис засмеялась и наклонилась ближе, чтобы положить одну руку ему на плечо. Евгенидис размышлял над ее словами.

— Но не для наших дорогих кузенов, — заметил он.

— Даже для них, — возразила царица. — Они разозлились, страшно разозлились, когда тебя… привезли домой.

Она запнулась, не зная, как коснуться больной темы отрубленной руки. Он сам иногда упоминал о своей потере, но лишь мельком. Он шутил, что это не повлияло на его умение ездить верхом, но по-прежнему вздрагивал от чужих взглядов и ненавидел говорить о ранах и протезах.

Сидя рядом на холодных камнях, они стали вспоминать своих двоюродных братьев, погибших с начала войны. Степсис, Хлор, Соасис с отрядом в начале войны. Тимос погиб, отражая продвижение Аттолии к главному перевалу прошлой весной. Два других, Клеон и Эрмандер, были ранены в тех боях и умерли от заражения крови уже летом. Еще несколько погибли после пожара в Иркейском лесу. Эддис помнила, каким мрачным был Евгенидис в течение нескольких дней, после того, как их привезли во дворец. Никто не рвался, как они, отомстить за своего Вора.

— Я думаю, они считали право вывешивать тебя за ноги из окна исключительно своей прерогативой, и никто больше не смеет коснуться тебя. Тереспидес неохотно признал, что будет восхищаться тобой всю оставшуюся часть жизни.

— Мне показалось, ты сказала, что все кончено. Я все утратил.

— Я сказала, что ты больше не юный герой. Ты вырос и повзрослел. Люди очень многого ожидают от тебя, особенно после того, как ты украл халдея и снова поставил Сунис на колени, причем одной рукой.

— Может быть, и одной рукой. Но эта рука управляла твоими лучшими солдатами. Что я могу сделать еще?

— Все, что угодно, — сказала Эдис. — Ты способен перевернуть мир, как говорят некоторые, иначе Аттолия не боялась бы тебя так сильно.

Евгенидис с удивлением посмотрел на нее.

— О, да, она боится. Она возьмет Сунис весной или летом. Тогда мы снова предложим ей мир, и она согласится, потому что боится того, что ты можешь сделать, как только Сунис перестанет отвлекать наше внимание.