Глава 3

Спустя несколько минут явился Уинтер Холл. Груня его встретила, с самым серьезным видом напоила чаем и завела светскую беседу – если можно так назвать разговор о последнем произведении Горького и свежих новостях русской революции, о благотворительном учреждении под названием «Дом Халла» и забастовке белошвеек.

В ответ на изложенные Груней планы усовершенствования социальной помощи Уинтер Холл возразил, покачав головой:

– В трущобах Чикаго Дом Халла служил местом просвещения и ничем другим. Трущобы значительно разрослись, а вместе с ними – порок и злодейство. Дом Халла как идеалистический проект развалился. Невозможно спасти дырявую лодку, если только вычерпывать воду: нужны кардинальные меры.

– Понимаю, понимаю, – была вынуждена согласиться Груня.

– Или возьмем бараки, – увлеченно продолжил Холл. – К концу Гражданской войны в Нью-Йорке их насчитывалось шестьдесят тысяч. С тех пор против них постоянно ведутся чуть ли не крестовые походы: многие непримиримые противники посвятили этой борьбе всю жизнь. Тысячи, десятки тысяч активных граждан поддерживали движение не только морально, но и материально, жертвуя на это огромные суммы. Неугодные здания сносились, а на их месте возникали скверы и детские площадки. Шла упорная, а порой и жестокая война. И что же в итоге? Сейчас, в тысяча девятьсот одиннадцатом году, в Нью-Йорке насчитывается триста тысяч бараков.

Он пожал плечами и отпил чаю.

– Рядом с тобой я все яснее и яснее понимаю, – призналась Груня, – что свобода, не ограниченная созданными людьми законами, может быть достигнута только путем эволюции, включая стадию чрезмерных правил, которые способны приравнять нас почти к автоматам. Иными словами, социалистическую стадию. Но лично я не захотела бы жить в социалистическом государстве: это было бы равносильно безумству.

– Значит, предпочитаешь дикость и жестокость нынешнего коммерческого индивидуализма скрыть за блестящей красивой оболочкой? – жестко уточнил Уинтер.

– Возможно… Однако стадия социализма неизбежно должна наступить: я в этом не сомневаюсь, – из-за неспособности людей усовершенствовать окружающий мир.

Груня внезапно умолкла, одарила гостя ослепительной улыбкой и заявила:

– Но с какой стати нам сидеть в четырех стенах и вести скучные заумные разговоры, когда на улице такая прекрасная погода? Почему ты не уезжаешь из города, чтобы подышать свежим воздухом?

– А ты сама? – в свою очередь спросил Уинтер Холл.

– Слишком занята.

– Вот и я тоже. – Он замолчал, явно о чем-то раздумывая, отчего лицо его приняло угрюмое, мрачное выражение, потом добавил: – По правде говоря, я еще ни разу в жизни не был так занят и не приближался к завершению столь масштабного дела.

– Но ведь не откажешься приехать на выходные к нам в Эдж-Мур и познакомиться с моим дядюшкой? – с надеждой спросила Груня. – Он был у меня сегодня: ушел всего несколько минут назад, – и предложил нам провести неделю за городом.

Уинтер Холл покачал головой.

– Очень хочу с ним познакомиться и готов приехать на выходные, но остаться на целую неделю никак не могу. Предстоящее дело действительно очень важно. Только сегодня нашел то, что искал в течение нескольких месяцев.

Пока Холл говорил, Груня смотрела на него так, как способна только влюбленная женщина, которая знает каждую линию и каждую черточку: от изогнутой арки сросшихся бровей до четко определенных уголков губ; от мужественного подбородка до жесткой линии скул. А вот Холл – пусть даже влюбленный – не знал лицо девушки столь же хорошо. Да, он любил ее, но чувство не рождало внимания к микроскопическим подробностям облика. Если бы его попросили описать возлюбленную, то он смог бы передать ее внешность лишь в общих чертах: живые мягкие изящные линии, невысокий гладкий лоб, всегда идеально причесанные светло-каштановые, с легким рыжеватым отливом волосы, улыбчивые ярко-синие глаза, румянец на щеках, очаровательные пухлые губы и неописуемо чудесный голос. Точно так же не стиралось впечатление чистоты, здоровья, благородной серьезности, легкой насмешливости и блестящего ума.