Бахрах уважительно, но без какой-либо лакировки, рисует психологический портрет Бунина – человека в быту капризного, раздражительного, склонного затевать ссоры по мелочам. Поэтому на «Жанетте» страсти кипели вовсю. Бунин конфликтовал главным образом с Леонидом Зуровым. Он выказывал жгучую неприязнь к «…человеку, который уже годами живет под его крышей (а Зуров с редкими промежутками прожил у Буниных до самой их смерти, унаследовал часть их парижской квартиры, а заодно с ней и архив Ивана Алексеевича), человеку, которого он сам выписал из прибалтийских стран, которому по началу он всячески литературно покровительствовал. <…> отношения между ними были не только нелегкими, но настолько запутанными, что распутать их уже не было возможности. <…> Если их можно было бы изобразить графически, <они> шли неравномерными зигзагами, иногда подымаясь, чтобы затем резко упасть. Бывали, конечно, периоды, когда Бунин бывал даже рад обществу Зурова, его присутствию, спорам с ним, несмотря на то, что они всякий раз кончались взаимными пикировками и каждый из них пытался всадить в другого какие-то “бандерильи” и тут же, как полагается по правилам тавромахии, отступить, чтобы подготовиться к новому нападению».13
Бахрах пишет, что отнюдь не обращался к Бунину «с просьбой приютить меня», и вовсе не «скрывался» от наци под бунинской кровлей.
«На “Жаннетте” я всегда жил легально, под своим именем, имел все виды продовольственных карточек, получал письма, даже подружился с местным полицейским комиссаром. А когда появились немцы, меня, как и всех грасских жителей поочередно, мэрия вызывала на рытье каких-то ерундовых окопов и установку проволочных заграждений <…>! Затем – и это было много страшнее – получил приглашение явиться для освидетельствования В “S.T.O.” (Service obligatoire du travail – обязательная трудовая повинность), то есть, отправка на работы в Германию. <…> но в результате каких-то черных пятнышек на моих легочных снимках я был признан непригодным “в нулевой степени”. Я сохранил эту бумажонку, которая, вероятно, спасла меня, когда совсем перед освобождением я был арестован “эсэсами”. Можно ли тогда говорить о том, что я “скрывался”?»14.
Тем не менее, в социальном плане Бахрах являлся наиболее уязвимым членом бунинской «коммуны» и «несмотря на то, что под бунинской кровлей он оказался, по собственным словам, забронирован “чистейшим арийством и комбаттантностью”15, и мимо него пронеслись “все враждебные вихри” (из письма Осоргину от 4 октября 1942 г.), <он> испытал душевные муки, сходные осоргинским, от тупикового и бездейственного существования. Это был собственный горький “военный” опыт, приобретенный в “несносные годы оккупации”, пусть в обстоятельствах, далеких от линии фронтового огня, однако потребовавший нелегких драматических испытаний, неизбежных жертв и потерь и оплаченный тревогой за судьбу близких людей, оставшихся в оккупированной зоне, собственными отчаянием и страхом быть в любую минуту арестованным и депортированным в лагерь смерти. Письма этой поры полны обменом известий о родственниках, друзьях и знакомых, которых постигла трагическая участь»16.
Более того, уже в следующей своей мемуарной книге «По памяти, по записям», увидевшей свет через год после выхода «Бунин в халате», в эссе «Последний день Бунина» Бахрах оценивает свое пребывание на вилле «Жанетта» совсем по-иному:
«Одной из больших удач моей жизни я считаю встречи, а иной раз – говорю это без преувеличения или желания прихвастнуть – и очень дружеские отношения с рядом людей, которых принято называть “людьми выдающимися”. Одним из них был Иван Алексеевич Бунин, которому я очень, очень многим обязан (кто знает, может быть, даже жизнью)»17.
Андрей Седых, тоже бежавший из оккупированного немцами Парижа на юг Франции, который до 1943 г. «считался свободной зоной», и где евреи-эмигранты чувствовали себя в относительной безопасности18, вспоминает, что когда в 1942 г. он встретился в Ницце с Буниным, тот ему жаловался:
«Плохо мы живем в Грассе, очень плохо. <…> Живем мы коммуной. Шесть человек. И ни у кого гроша нет за душой – деньги Нобелевской премии давно уже прожиты. Один вот приехал к нам погостить денька на два… Было это три года тому назад. С тех пор вот и живет, гостит. Да и уходить ему, по правде говоря, некуда: еврей. Не могу же я его выставить…»19.
Александра Бахраха, который числился по документам лютеранином20, все и вся из его окружения, тем не менее, считали евреем. Например, Марк Алданов – один из самых близких друзей Бунина и хороший знакомый Бахраха, обращаясь в И. М. Троцкому (см. в гл. V. письмо от 22 августа 1950 года) с просьбой подключиться к кампании по оказанию материальной помощи больному Бунину, делает особый акцент на его поддержке Бахраха
Леонид Зуров в письме к Милици Грин21 от 2 декабря 1954 года, рассказывая о перипетиях своей жизни в годы войны, пишет: «Во время немецкой оккупации на бунинской вилле скрывался наш общий знакомый журналист, еврей (его даже Вера Николаевна Бунина перевела из лютеранства в православие) и бежавший из Канн во время арестов <евреев –
О «пианисте с женой» речь пойдет ниже, а вот странное словосочетание «знакомый журналист, еврей», – т. е. человек, исповедующий иудаизм – и «перевела из лютеранства в православие», нуждаются в комментарии. По российским законам (как, впрочем, и по еврейским) выкрест любой христианской конфессии евреем уже не считался. Но в массовом сознании еврей всегда оставался евреем: «жид крещенный, что вор прощенный», что вполне невинно, без уничижительной коннотации, демонстрирует такой культурный человек, как Леонид Федорович Зуров. Природное еврейство, возможно, не сильно отягчало житие-бытие Бахраха на Лазурном берегу под итальянской оккупацией. Однако с приходом немцев, буквально вынюхивавших повсюду
«К Буниным Бахрах попал 22 сентября, а не “поздней осенью”, как сказано в <“Бунин в халате” –
Итак, на основании последующих заявлений самого Бахраха и высказываний на сей счет близких ему людей – свидетелей того времени, его громогласное утверждение, что он якобы не обращался к Бунину с «просьбой приютить меня» и что я на «Жаннетте» <не>скрывался»24, а проживал на таких же основаниях и с таким же социальным статусом, как и все другие ее обитатели, являются, говоря научным языком, неверифицированными. Все, что известно о «грасском сидении» А. В. Бахраха, свидетельствует о том, что ему, на самом деле
Один такого рода случай – «о том, как арестован был немцем Аля Б<ахрах>», Бунин вспоминает в письме к Адамовичу от 27 июня 1951 года, прилагая в качестве иллюстрации к нему забавный стишок, рассказывающий, «что случилось с этим немцем, когда он расстегнул штаны Али» – см. публикацию Олега Коростелева и Ричарда Дэвиса в кн.: И. А. Бунин: Новые материалы. Вып. I. С. 99–100. По сообщению О. Коростелева ситуация с Александром Бахрахом выглядела тогда отнюдь не «забавной», поскольку некий эсэсовец, заподозрив, что Бахрах – еврей, послал его на освидетельствование на предмет наличия обрезания.
Семейству Буниных, случись такое несчастье, что Бахраха признали бы евреем, тоже пришлось бы не сладко. Русские беженцы без достаточных средств к существованию, живущие на вилле, принадлежащей какой-то англичанке, т. е. врагу, и укрывающие у себя еврея, они в такой ситуации были практически беззащитны. Другими словами, в книге «Бунин в халате» Бахрах по каким-то соображениям, о которых можно только гадать, посчитал за лучшее не выпячивать трагические страницы своей биографии. Тем самым он, явно того не желая, вычеркнул Буниных из списка «Праведники народов мира», к которому причисляются люди, спасавшие во время Второй мировой войны евреев. Хотя об
«Трудно, действительно, учесть, как бы сложилась моя жизнь, если бы я тогда, будучи в силу слепого случая демобилизован в Сент-Максиме, одном из курортов средиземноморского побережья, не вздумал “забрести” к Буниным перед тем, как принять дальнейшие решения. Помимо привязанности к Бунину, этот визит в Грасс был продиктован еще и тем, что пока я был в армии, я вел учащенную переписку с Верой Николаевной. Надо сказать, что ее длинные письма, приходившие по полевой почте <…> были для меня своего рода праздником, и я могу только пожалеть, что мне не удалось сохранить их. Эти письма, несомненно, представляли бы определенный историко-литературный интерес. В них со свойственной ей дотошностью, наряду с описанием всяких мелочей и курьезов парижской литературной жизни в первые военные месяцы, неизменно, пускай даже однобоко и с некоторой наивностью, но все же достаточно выпукло и с крупицей иронии, восстанавливалась некая хроника бунинского осложненного быта»26.
Эта характеристика эпистолярного наследия В. Н. Муромцевой-Буниной вполне приложима к ее письмам М. С. Цетлиной, публикуемым ниже, в гл. V.. Что же касается «праведничества» Буниных, т. е. их участия в спасении преследуемых нацистами евреев, то на этот счет можно привести еще один пример – историю проживания на вилле «Жанетта» пианиста-еврея Александра Либермана и его жены Стефу, о чем в вышеупомянутом письме сообщал Леонид Зуров Милици Грин27.
Вера Николаевна в письме к М. С. Цетлин в Нью-Йорк28, посланном, по-видимому, в двадцатых числах января 1942 года сообщает:
«Из новых приятных знакомых: Либерманы… Очаровательные люди, а он такой редкий талантливый человек, что я не встречала. Всегда ему хочется своей музыкой доставить удовольствие. Редкая простота при таланте. Но сейчас его жена только что перенесла серьезную женскую операцию, вероятно, дорого им это обойдется. Жаль, что здесь он не может применить себя. <…> Мы с ними встречали Новый Год по старому стилю».
В это же время – 22 января 1942 года, Бунина писала своей близкой французской знакомой Т. Д. Логиновой-Муравьевой: