Король отчаянно пытался сколотить новую коалицию, теперь уже против Саладина. Да только Европа охладела к Святой Земле, как утомляется старик капризами и невзгодами взбалмошной любовницы. Амальрик затруднялся отыскать среди европейских властителей даже достойного супруга для дочери Сибиллы: ныне европейцы прибывали на Землю Обетованную литургию прослушать, а не отдать жизнь за Христа. Лишь Мануил Комнин, схизматик и грек, продолжал незыблемо поддерживать латинян Утремера.
Но когда в октябре византийский флот в очередной раз прибыл к берегам Египта, Амальрик вновь впал в бесконечные сомнения, опасения, промедления и колебания и окружил порт Дамиетту, лишь полностью истощив собственные запасы провианта. Осада сытого города голодным гарнизоном, как и следовало ожидать, провалилась.
Нехватку решительности Амальрик пытался восполнить настойчивостью. Он даже самолично отправился в Константинополь и провел там полгода, склоняя Мануила к еще одному совместному нападению на Египет. Союз франков и ромеев держался, потому что сельджуки являлись общими врагами и потому что баснословно богатая земля фараонов влекла обоих, а захватить ее можно было лишь сообща.
Зима 1173 года Господня выдалась необыкновенно стылой и снежной. Мерзли пальцы, от дыхания поднимался пар. Окно пришлось заткнуть соломой, и заключенные страдали не только от невыносимого холода, но и от постоянной тьмы. Каждый выход во двор превратился в испытание: как ни запахивали узники дырявые стеганые халаты потуже, как ни кутались в старые верблюжьи одеяла, студеный ветер пронизывал до костей, и насквозь промокали обмотки на ногах.
Первым захворал Паскаль Лаборд. Рено не отходил от трясущегося в лихорадке храмовника, по капле вливал в него воду, днем и ночью держал за руку, протирал пылающий лоб влажной тряпкой и молился, молился, молился. Волосы больного слиплись от пота, грудь судорожно вздымалась, горячечное дыхание вырывалось со свистом, и Рено невольно дышал с ним вместе, словно пытался помочь Паскалю сделать каждый следующий вздох. За проведенные вместе годы незаметно для самого себя он привязался к тихому, застенчивому рыцарю Христа. Если бы Шатильона спросили, любит ли он кого-нибудь, он бы только засмеялся, никто ему никогда не был нужен. А сейчас оказалось, что легче было бы глаз потерять, чем молчаливого соседа, который выращивал под окном какие-то былинки, бесконечно размышлял над каждым ходом в шахматах да слушал сверчков. Даже Жослен был себе на уме, а Лаборд – вот он, весь как на ладони, чистый, как хрусталь. Шатильон сказал бы это другу, попрощался бы, но Сен-Жиль постоянно наблюдал за ними холодным, пронзительным взором. Да и что толку в чувствительных словах и трогательных жестах? Тут помочь надо, дотянуть умирающего до прихода епископа, чтобы брат ордена Христа ушел в лучший мир, исповедовавшись, соборовавшись, пусть хоть с помощью яковита. Тамплиеру было важно умереть со священником, он ведь даже в заключении пытался соблюдать посты и святые дни. Но Сен-Жиль считал иначе. Граф Триполийский вбил себе в голову, что хаджиб позаботится о больном узнике – лекаря позовет или хотя бы теплые одеяла даст. А может, просто боялся заразиться. Так или иначе, он настаивал, что следует сообщить тюремщикам о состоянии Паскаля. Шатильон возражал. Не станут обрезанные собаки лечить храмовника, все одно помрет, так пусть по крайней мере до конца останется среди друзей. Но граф словно искал случая поступить наперекор Рейнальду: дождался появления Али и выдал недужного. Старого рыцаря вытащили из ямы, хоть для этого трем жирным тюремщикам-тюркам пришлось держать бешено сопротивлявшегося Шатильона.
Паскаль не вернулся. Через три дня их выгнали во двор. Сен-Жиль охнул, закрыл лицо руками, Рено поднял взгляд, горячая волна рванула в груди и заложила уши.
Все же вырвался из темницы кроткий, святой человек и ныне бредет по снегу в Оверне, собирает с заснеженной земли упавшие красные яблоки, и нет среди них червивого, все цельные и душистые, как душа тамплиера. И сам он Господом подобран, лучшее яблоко в райском саду, праведный и совершенный Паскаль Лаборд. Стал он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое и лист которого не вянет. А на припорошенной снегом крепостной стене чернела его сморщенная и надклеванная грифами голова.
В горло хлынул сладковато-железный привкус крови, глаза застила алая злоба, Рено захрипел, затрясся и тигром набросился на Сен-Жиля, пытаясь задушить или хотя бы вырвать глаза тому, кто обрек умирающего на казнь.
Тюремщики разняли их, увели ошеломленного графа Триполийского внутрь каземата. В застенок к Шатильону и Куртене он, на свое счастье, больше не вернулся, а вернулся бы – Рено бы позаботился, чтобы уславший Паскаля в рай до срока, сам поспешил бы в ад. Бессмысленная и мучительная гибель чистого душой человека, непонятно зачем обреченного Господом протомиться десять лет в застенках, не давала покоя.
– Как зачем? – недоуменно мигал Игнатий. – Магометане наверняка предложили Паскалю перейти в ислам, а когда он отказался, казнили несчастного. Так они поступают со всеми братьями рыцарских орденов. Вы хотели, чтобы он дожил до моего прихода, чтобы я исповедовал эту невинную душу и отпустил ей грехи, а Господь в своей милости позволил ему постоять за веру, подарил храмовнику мученичество. Жизнь и смерть Лаборда не были напрасными, ибо ему пришлось выбирать между добром и злом, и он не уступил искусу, а в этом и есть предназначение каждого из нас – совершить правильный выбор между Господом и дьяволом.
– Паскаль и так всегда был на правильной стороне.
– Может, его пример был предназначен для кого-то другого, – голос добряка Игнатия неожиданно посуровел, – может, ему было предопределено вразумить упорствующего, которому требуется немереное страдание, чтобы понять свой путь.
– Думать так – беспредельная гордыня, монсеньор! Уж я-то Господу давно ни на что не гожусь, ради меня губить Паскаля – это как прекрасного дестриэ загубить, чтобы паршивого мула спасти.
Шатильон злобно пнул камешек, но, видно, не всякое страдание помогало, от боли в пальцах ничуть не полегчало. Он уже давно все понял и про себя, и про собственный путь. Разумеется, он тоже на стороне добра, то бишь, на стороне христиан против поганых обрезанных. Только таким человеком, как Паскаль, ему никогда не стать. Но так же, как меч нужен кресту, как хлеб растет из унавоженной земли, так же и грешный Бринс Арнат, такой, какой он есть, со всеми его бесчисленными пороками и недостатками, стань он свободным, оказался бы полезнее невинному Агнцу, Земле Искупления и правому делу, нежели многие святоши, а уж полезней графа Триполийского и подавно.
Обезображенная голова храмовника еще долго разлагалась на сарацинской пике, его обезглавленное туловище гнило в какой-нибудь безвестной общей могиле, но Рено не сомневался, что совершенную, чистую душу мученика белокрылые серафимы унесли прямиком к Небесному Престолу.
А Раймунда Триполийского тем же летом выкупил Амальрик. Пятьдесят тысяч динаров собрали король и тамплиеры, еще тридцать тысяч сам граф обязался выплатить после освобождения и в обеспечение долга передал Нуреддину вместо себя заложниками своих вассалов. Жослен воспринял новость молча, только пальцами хрустел, а Шатильон захлебнулся злобным отчаянием:
– Будь они прокляты! Сен-Жиль для них свой, он Амальрику кузен. Его и вызволили, и встретили с чествованиями, и дарами забросали, и владения вернули в целости и сохранности! А нас все забыли и предали, словно прокаженных!
Падчерица Шатильона Мария Антиохийская родила ромейскому императору долгожданного сына; дочь Агнесса вышла замуж за наследника венгерского королевства Белу и вскоре вместе с супругом воцарилась в Венгрии, но Рено был по-прежнему покинут могущественными родичами. Он перестал упражнять тело, прекратил умываться, бросил бессмысленное изучение арабского, не отвечал больше Али и остальным тюремщикам, наружу выходил исключительно по принуждению, Игнатия не ждал, принесенным епископом новостям не внимал, даже молиться отказывался. Лежал, уткнувшись взглядом в стену. За что ему все эти годы муки? Почему он покинут людьми и Создателем? Разве не вышел он в крестовый поход во имя Его и в обмен на полное прощение всех грехов? Разве не сражался беспощадно со всеми Его врагами, будь то даже греки-схизматики?
Чертова дюжина лет, полных невыносимых страданий, одиночества, унижений и боли! Чертова дюжина лет страха. Страха пыток, ожиданий, что ослепят, кастрируют, изуродуют, вырвут зубы, отрубят руку. Хотя на что ему его члены, на что тут зрение? Долгое время пугало помешательство. Рено знал, как оно случается: душе узника становится нестерпимо в сыром застенке, и она покидает истерзанное тело, улетая к поросшим весенними ирисами холмам, над которыми гудят шмели, где вместо невыносимого смрада пота и испражнений ей мнится сладостный аромат цветущих апельсиновых садов. А тем временем покинутое тело лишалось всего человеческого, принималось жутко, бессмысленно орать, совершать неосознанные, опасные действия и либо само губило себя, либо гибло от рук тюремщиков. Только постоянным усилием воли Шатильон до сих пор избегал соблазна безумия, но теперь манил даже такой побег от ужасной действительности. Только Игнатий не сдавался, спорил:
– Вы считаете, вам хуже всех? Хуже тех франков, которые строят в Египте укрепления на нечеловеческой жаре, подобно иудеям, возводившим пирамиды фараонов? Разве вас заставили окончить ваш век в забоях эдесских свинцовых рудников? Разве вас хлещут плетью? Разве вы одиноки? Поглядите на эту надпись, – пастырь простер руку, и Рено вздрогнул, он кожей чувствовал эти бурые буквы, ему не надо было оглядываться, – разве вас ослепили? Искушали принятием ислама?