— Страшен ты в сече, Димка, — говорит Пахом и кривится от боли, — Надо только поспевать за тобой и прикрывать по бокам. Ты как нож сквозь масло проходишь через басурман.

Сидим после битвы и обрабатываем друг другу раны. Я опять отделался ушибами и небольшими порезами, но моим товарищам досталось сильнее. Пахому я протёр водкой мелкие ранки и зашиваю большой порез на предплечье. Сашка Абрамов пострадал поменьше и занимается трофеями, особенно имуществом подстреленного мной воина. Уж больно у него доспехи хороши. Второго брата я только что заштопал и он сидит рядом, баюкая ушибленное плечо.

— Всё, до свадьбы доживёт! — сообщаю своему ближнику.

Тот моей радости не разделял. Сегодня мы потеряли двух парней из десятка. Это для меня они просто попутчики, а для Пахома друзья детства, а может и родня. Оглядываю лагерь, который буквально недавно был ареной яростной схватки. Кибитки растащили, так же как убрали мёртвых и раненых. Мы расположились у небольшого загона, сильно воняющего дерьмом. Позже я узнал, что там содержались мужские пленники, захваченные степняками в походе. Измождённые, грязные с потухшими глазами они представляли жуткое зрелище. Сразу захотелось пойти и вскрыть глотку какому-нибудь степняку, жалко, что они уже закончились. Но ничего, война только начинается. Я им ещё устрою ночь Святого Варфоломея, надеюсь, не один раз.

Накидываю на себя новый зипун, который притащил запасливый и пронырливый Сашка. Сунул за пояс пистолеты с бебутом и решил прогуляться до коней, возможно, там тоже народу надо помочь. В массе своей казаки занимались самолечением. Среди них хватало бывалых людей, которые могли вправить вывих, зашить рану и даже наложить шину на перелом.

Проходя мимо небольшого закутка, мазнул глазом по двум донцам и сначала не понял, что меня насторожило. Разобравшись в происходящем, меня охватило форменное бешенство. Пелена не пелена, но что-то похожее застлало глаза. Какая-то первобытная ярость, навеянная Дёмкиными воспоминаниями, буквально метнула моё тело в сторону изуверов. Пока наше войско приходило в порядок, хоронило убитых, помогало раненным, несколько казаков решили, что настало самое время потешить свою похоть. Зацепили меня абсолютно безумные глаза девушки, которая безучастно смотрела куда-то вдаль, а по её грязным щекам текли слёзы. В это время один из гадёнышей деловито стягивал с неё обрывки одежды и заталкивал в кибитку. Двое подельников радостно гогоча, подходили к дружку и что-то ему подсказывали.

Прыжок, замах и шестопёр врубается в ключицу насильника. Разворачиваюсь к двум его дружкам и нацеливаю на них пистолет. Тут раздаётся запоздалый крик раненого казака. Ещё бы раздробленная ключица — это очень неприятно. Один из казаков мелкий и похожий на крысу ощерился щербатым ртом и потянулся к пистолету. Второй более плотный, с простоватым крестьянским лицом выхватил саблю. Выстрел и крыса хватается за окровавленный бок.

Далее события понеслись вскачь. Буквально через пару секунд вокруг меня образовалась набольшая гомонящая толпа. Приятно, что первым рядом встал Пахом и прихромавший Федька.

— Ты чего это удумал? На своих руку поднимать? — заверещал из-за спин донцов невидимый обладатель неприятного фальцета.

Рассматриваю раненных уродов и с облегчением понимаю, что это денисовцы. Как в пословице про чёрта сам полковник начал проталкиваться сквозь плотный строй казаков. Лицо полковника перекосила довольная усмешка, не забыл он мою дерзость. Наверное, готовится свести счёты. А мне плевать — первая пуля достанется именно ему, если сейчас чего-то вякнет против. Справа произошло какое-то движение, и со мною рядом встал весь наш десяток, из тех, кто остался в строю.

Тут, стоящая на коленях девушка, схватила меня за ногу будто клешнями. Наконец-то удалось её рассмотреть. Огромные глазищи на грязном лице, спутанные каштановые волосы, руки и ноги в синяках и порезах. И этот взгляд, смотрящий с мольбой и надеждой. А ведь она младше моей второй дочери. Девчушке максимум лет четырнадцать, если не меньше. Чувствую накатывающую пелену безумия и пытаюсь успокоиться. Погладил девочку по давно немытой голове и произнёс.

— Всё хорошо! Тебя больше никто не обидит, обещаю!

Смотрю в глаза казаков и не вижу какой-то особой ненависти, но сочувствия там тоже нет. Тем временем подал голос ещё один провокатор.

— Казаки, это что делается? Молодому рукоблуду девки захотелось, и он из-за неё нашего товарища покалечил. Судить его и казнить!

Звук удара нагайкой и крик боли известил о прибытии ещё одной важной персоны.

— Ты курва говори да не заговаривайся! — произнёс Иловайский, пробираясь через разросшуюся толпу, — Судить казака али нет, не тебе решать.

Полковник был спокоен, но некоторые мелочи выдавали его нервное напряжение. Тем временем он засунул нагайку за пояс и произнёс.

— Дмитрий, ты чего здесь устроил? Нападать на своего товарища это верная смерть, к которой тебя приговорит круг. У тебя должна быть очень веская причина, чтобы оправдаться.

Казаки дружно загомонили, соглашаясь со словами полковника. Денисов на удивление хранил молчание, только недобро смотрел в мою сторону.

— А эта падаль мне не товарищ. И не нужно пугать мне судом, я в своём праве.