Он оказался прав, на штаб четвертого корпуса мы наткнулись уже вскоре в каком-то селении, как я предположил, в Ватутенках. Командование корпусом расположилось в простой крестьянской избе. Сержант попросил замороченного адъютанта в звании капитана, доложить о нас Богарне, но тот сердито махнул рукой и сказал, что принцу сейчас не до нас. Однако Ренье просто так сдаваться не собирался. Мы встали возле импровизированной коновязи, в надежде, что генерал выйдет и заметит нас, но так ничего и не дождались. Опять пошел дождь, и наши мундиры быстро пропитывались водой. Стоять в мокрой вражеской форме на пронизывающем ветру занятие не самое приятное, и я жестом предложил сержанту найти себе пристанище.

Жан-Пьер уныло оглядел десяток крестьянских изб, тянувшихся вдоль дороги, и пожал здоровым плечом. Настроение у него явно испортилось, и он теперь больше молчал, чем разговаривал. Мы обошли почти все избы, но приткнуться там оказалось негде. Хозяев видно не было, скорее всего, они сбежали, а в их жилищах вповалку лежали больные и раненые солдаты.

— Ничего, лейтенант, скоро война кончится, и мы все вернемся домой, — неуверенно, сказал Ренье, когда стало понятно, что обогреться и поесть нам здесь вряд ли удастся. — Император знает, что делает. Мы побеждали и не таких противников, как русские!

Я согласно кивнул, и мы вернулись к штабу. Мимо по дороге продолжали двигаться войска. Мы опять встали возле коновязи и сержант заговорил с часовым охранявшим лошадей.

Я присел на завалинку. Мне нужно было на что-то решиться. Оставаться во французской армии и носить форму, которая мне, кстати, совсем не понравилась, я не хотел. Порадеть за отечество пока не получалось.

Выходило, меня тут если что и удерживало, только праздное любопытство.

Пока я сидел, на дороге две движущиеся в ряд пушки сцепились осями и остановились, нарушив общее движение. Форейторы начали ругаться, обвиняя друг друга в неловкости. Одна их лошадей, испугалась криков, рванула в сторону и запутала постромки. Южане подняли невообразимый гвалт, и движение окончательно застопорилось. Я подошел посмотреть, в чем там дело, и почти столкнулся со своим недавними знакомцами, битым мужичком и гренадером. Мужик опять был нагружен узлами, но теперь они с гренадером не ссорились, а мирно беседовали.

Это мне было любопытней, чем происшествие на дороге и я подошел к ним сзади, благо военная форма сделала меня неузнаваемым. Говорили мои знакомые на русском языке, мужик как мог, а гренадер с сильным французским акцентом.

— Как ты мог, глюпый голова, его отпустить! — корил мужика француз. — Зачем к нему лез одна?

— Сам ты, Яшка, больно умный, что же сам его не зарубил? Учить вы все можете, а как что, так в кусты! Кто же знал, что он так бережется!

— Ты, Иван, глюпый русский ля мужик. Где мы теперь того человек будем искать?

— Ничего, сам найдется, некуда ему отсюда деться. В такой одеже, он как бельмо на глазу.

Я предположил, что разговор идет обо мне, и встал так, чтобы все слышать, но они меня не заметили.

— На какой твоя глазу? — не понял гренадер русскую поговорку. — Ты его что видела?

— Видела, не видела, не твое басурманское дело. Ты лучше смотри у кого, что есть из злата-серебра, а то вчера двоих зазря загубили. Зачем попусту на душу грех брать?! Ничего вы, басурмане, не понимаете! Посмотри, твои хранцузы даже постромки распутать не могут, одно слово — басурмане!

— Ты, Иван, француз лучше не касай! — рассердился гренадер. — А то я опять тебя буду бить по морда!

Чем кончилась их национальная разборка, я узнать не успел. Ездовые развели лошадей, вручную оттянули пушки, и движение восстановилось. Мои новые знакомые пошли своей дорогой, меня же окликнул Ренье. Пока я подслушивал интересный разговор, генерал вышел наружу, увидел сержанта и приказал нам с ним зайти в штаб.