Илья пожал плечами.

Это окончательно вывело её из себя и она запустила опустевшим бокалом в стену. Бокал треснул и развалился.

Илья бросился подметать осколки.

А Катя курила и уже спокойно указывала, где он ещё не вымел.

Как-то он сумел её утихомирить или сама она успокоилась, но допустила Илью до себя. Они провели в постели много прекрасного времени. Оба, что и говорить! - соскучились друг о друге.

Когда после всего они выпили ещё по бокалу вина, Катя сказала, все-таки, Илья, нам с тобой придется расстаться...

Он замер от ужаса.

А она продолжала, чуть мягче, видя, как он воспринял её слова, - Мы будем встречаться... Однако муж мой есть и останется, Андреич. И это решение мое навсегда. А тебе я советую начать жить нормальной жизнью. Найти работу и не морочить ни мне, ни себе голову несбыточными планами. Понял?

- Катя, но ты меня любишь?.. - Прошелестел он еле-еле.

- Люблю... По-своему. - Сердито ответила Катя, - и больше никогда не спрашивай об этом.

* * *

Пока маман накрывала на стол, Клим позвонил Хизер.

Она, конечно же, заверещала свои - "ноу!", "о!" и "дарлинг!", и после этих воплей вполне нормально сказала, что ждет его у себя, в гостинице "Савой", и они пойдут обедать.

Клим отказался под изумленные взоры маман, посетовав, что никак сейчас не сможет, но что они с маман ждут её к себе вечером на ужин.

Хизер была, естественно, разочарована, но голос её попрежнему журчал сладко и она пообещала приехать.

Клим шел в магазин и думал о том, что сидеть с маман и Хизер целый вечер, - радость, скажем прямо, - самомалейшая. Но ещё меньшую радость доставило бы ему уединенное свидание с Хизер, после обеда, в её номере.

Хизер ему никогда не нравилась, даже в ранней юности.

Что-то раздражало в ней и не вызывало желаний.

Клим рассматривал свою давнюю возлюбленную.

Беременность была не заметна на её довольно поплотневшей за последние годы фигуре. Хизер стала похожа на всех американок в её возрасте: ухоженная короткая прическа, минимум косметики, никаких украшений, полуделовой дорогой костюм и сияющая улыбка, сто на сто двадцать! И во всем этом такое уныние, о!