Остап был упрям страшно. А потому, когда жгли его ляхи за веру православную, не проронил он ни звука на радость недоверкам. Дух его крепили мысль, что смогли товарищи его уйти от польских пуль на другую сторону Днепра, да вера Христова. Но теперь упрямый нрав не позволял разлепить очи. Спина его чуяла теплую землю, теплотворный свет солнца грел лицо, а уши внимали жаворонку, высоко в небе хвалящему Господа. Ничего в жизни не боится потерять козак: ни червонцев, ни коня, ни даже жизни своей, а только страшно потерять ему свои честь и свободу, товарищей своих да веру православную. И вот лежит, сожженный врагами войска христова, козак, крепко сплющив очи, а открыть их боится. Боится за веру свою, а почему — сам не знает. Но не был бы он полковник Тарас Бульба, чтоб не взглянуть страху своему прямо в лицо! Поднялся и огляделся. Что же видит он? Вокруг, где ни есть — степь. Под ногами шлях. В руке повод, обок козацкий конь, снаряженный для доброй битвы. А впереди крыши дорогих его сердцу куреней — Сечь!

Птицей вспорхнул Тарас на коня и помчался к товарищам своим. Однако через минуту осадил вороного: не гоже старому полковнику казать себя молодой козачкой, летящей на свежих ногах к любимому. Пустил коня шагом. Вот и Сечь. Вот посреди дороги львом раскинулся дюжий козак. Все так же привольно чуб его стелется по дороге, все так же дорогие шаровары его в дегте, чтоб показать полное к ним презрение.

— Фу ты! — радостно усмехается Тарас в седые усы.

Вот и товарищи его здесь. Вкруг обступают Тараса Мосий Шило, Кукубенко, Бовдюг, Невылычкий, Закрутыгуба, Метелыця, Козолуп, Кирдяга, Пидсышок, Колопер, брат его Дорош и многие другие, сложившие головы за землю Русскую и веру православную. Спешился Тарас, снял шапку и поклонился: здравствуйте, паны-браты! Здравствуй и ты, Тарас, ответствовали. Тут, растолкав обступивших Тараса, вперед вышел его сын Остап. Дрогнуло отцовское сердце, крепко обнял он сына. Только и смог сказать: «Добре, сынку, добре…», уставя в землю седую голову. И ни сын, ни отец слез своих не сдержали…

Уже много дней Тарас бражничал напропалую со своими товарищами, и, хотя от здешней сивухи голова наутро не болела; хотя жиду-корчмарю не требовалось выдавать никакой платы, разве переколотить его горшки да самого поучить палкой за слезливые жалобы на отсутствие барыша; хотя к позорному столбу был привязан лях, а не козак, лях, пытавшийся украсть у козаков сбрую, забиваемый ежедневно дубиной до смерти, а поутру оживавший им на потеху; хотя и случались драки между куренями, после которых гульба вспыхивала пуще прежнего, а наутро все выбитые зубы находились на своих местах в отличие от синяков и ссадин; хотя все это, сердце Тараса сжимала тревога.

Вот пришел он в хату к кошевому атаману.

— Что, кошевой, не пора ли погулять запорожцам? Разве и здесь следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек гинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем тут, на какого черта мы живем? Растолкуй мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй! Разве нет здесь Турещины, Татарвы или каких других бусурманов, коих и Бог и Святое Писание бить велят?

— Есть.

— И что, не можно их бить?

— Можно.

— Так не козацкое ли дело — славы в бою добыть за веру православную и землю Русскую?!

— Дело это, конечно, козацкое, да только Русская ли эта земля или какая другая, то неведомо. В Писании же сказано: несть эллина, несть иудея…

— А не то ли Русская земля, где Сечь стоит?! Разве не жидовское племя продало Христа?! Где козак, там и земля Русская, где бусурманы есть, там и во славу веры христовой не можно не взяться за саблю!

— Мы, Тарас, за саблю всегда взяться рады да язычников бить, только, мыслю я, а как мы в раю, получается, бусурманы здешние тоже получили прощение, да и вера наша прощать учит…

— Врешь, кошевой! Коли рай так устроен, что он — земля Русская, то и бусурманов, и ляхов бить велено!

Созвал Тарас козаков, держали они совет и решили идти в поход. И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг — и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, — словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги.