ЦАРСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Государь лежал на заботливо подстеленных полушубках подле Царского места (деревянное сооружение, напоминающее небольшую беседку), отчего-то именуемого Мономаховым троном. Внутрь не заносили — там лежа не поместиться, да и подле раненого уже никому не встать. Рядом с Дмитрием лежали двое моих гвардейцев (еще четверо оставались на ногах, пока их бинтовали). Их тоже неплохо зацепило, но степень ранений не шла ни в какое сравнение с царскими.

«Все-таки надо было настоять, чтоб он поддел под полушубок хотя бы юшман», — мрачно подумал я, склонившись подле него и с тоской глядя на страшное багровое пятно, расплывшееся у государя на груди поверх белой перевязочной ткани.

Оставалось надеяться на лучшее и просить Дмитрия держаться и не закрывать глаза, как бы того ни хотелось. Он старался, но с каждой минутой заметно слабел. Тяжело дыша, с пузырящейся на губах розовой пеной (не иначе как задето легкое), он не говорил — выкашливал каждое слово. Я просил его помолчать, но он не унимался. Правда, о христианском всепрощении и милосердии не говорил. Скорее напротив.

— Всех, князь, слышишь, всех казни… Глуп я был… Не слушал тебя… отмахивался… а ведь ты… верно… сказывал… Мягкостью не сделаешь… друга из ворога… токмо… увеличишь его притязания…

Ишь ты, запомнил слово в слово. Жаль, не применил на деле.

— Не волнуйся, государь. Может, кто-то из мелких сошек и улизнет, но из верхов — бояр, окольничих, стольников и прочего сброда — не дам уйти никому, — твердо заверил я его.

— И не мешкай, — хрипло выдавил он, вновь закашлявшись. — Вишь, меня как тяжко… Не мене двух седмиц… в постели проваляюсь… а то и… цельный месяц… да?

Я не ответил, смущенно отведя глаза. И впрямь правду говорят, будто молодые не верят, что смерть их не минует. Странно, мы с Дмитрием ровесники, но тогда получается, сам я уже не молод. Ведь я-то допускаю мысль о собственной смерти. А впрочем, один последний год моей жизни вместил в себя столько событий, и меня столько раз пытались убить, что тут и до идиота дойдет — могут. Запросто могут.

А Дмитрий продолжал выплевывать слова, слабея на глазах:

— Покарай немедля… моим именем… Прямо нынче… не мешкая… и еще… — Он оживился и, приподняв правую руку, ткнул пальцем куда-то мне за спину.

Я обернулся. Вокруг, кроме обступивших нас гвардейцев и отца Исайи, никого. Недоуменно уставился на раненого. Исповедаться хочет? Неужто понял, что пришел его смертный час?

— Я здесь, сын мой, — отозвался встрепенувшийся духовник.

Дмитрий ласково улыбнулся ему и, поманив, чтоб склонился поближе, потребовал:

— Подтвердишь, что я… по доброй воле… находясь в крепком разуме и сознании… передаю княж Федору Константиновичу… всю свою власть над Москвой. — Дмитрий вновь закашлялся, и уже не розовая пена, а струйка алой крови виновато выскользнула из уголка его рта, торопливо побежав по подбородку.

— Помолчать бы тебе, государь, да сил не тратить, — попросил я.

В этот миг куда-то исчезли мои раздумья, колебания, коварные замыслы, и не думалось про вожака, ведущего в пропасть свой табун. Было искренне жаль этого безмятежного, веселого сумасброда. Да, планы у него безумные, но ведь по наивности. Зло творил, но по необходимости. Глупости делал, но по неразумению. Это его не оправдывает, кто спорит, но чисто по-человечески мне его стало жалко. А уния… Думается, уговорил бы я его, чтоб не вводил ее.

— У меня сил… в достатке, — криво усмехнулся Дмитрий и судорожно сглотнул очередную порцию собственной крови, мешающую ему говорить. — И не токмо над Москвой власть отдаю, — уточнил он, — но и над всей Русью, покамест… — Он вновь сглотнул. Глаза закрылись, но сил хватало, и через пару секунд он открыл их. — Покамест не прибудет мой престолоблюститель… Федор Борисович. — Фамилии царь не назвал, слишком она ему претила, но и без того ясно, кого он имел в виду. — А яко он прибудет в град… его власть… пока… пока не поправлюсь… — Он ненадолго умолк.

— Исповедаться бы тебе, — осторожно подсказал отец Исайя. — Исповедаться да причаститься. Я уж и отца Лазаря попросил, дабы он все подготовил.

— Успею, — упрямо отмахнулся Дмитрий. — Покамест кой-кто жив, и я поживу. Вот когда рассчитаюсь…