— Смотрел на вас и думал: "Салажата, хвачу с ними лиха". И берет меня удивление. Хлопцы вы как хлопцы, куга зеленая еще, и детства в вас много, а вот есть что-то у вас такое... Вот вы на фронт хотите, а я в ваши годы мечтал, как бы деньгу сколотить, лошаденку купить. А время тоже военное было — первая германская. Насчет деньжат у вас, наверное, и в мыслях-то нет, а я с этой заразой до сих пор воюю. Нет-нет да и вылезет мыслишка: на черный денек скопить. Вы вот на увольнение идете, друг другу клеш, бушлат поновее даете, гюйс... Мы раньше не так. Каждый свое припрятывал, берег. Вам, пожалуй, этого и не понять. Вот смотрю я на вас и завидую. Вольного полета вы люди.
Мичман улыбнулся, выколотил из трубочки пепел.
— Расчувствовался я сегодня — старею, видать. Ну, хлопчики, давайте "отбой", а то кости мои гудят.
Мичман, покряхтывая, тяжело поднялся.
— Эх, пробежали годы. Как матрешки, один в другой вошли. Завтра у вас много работы будет, и не горюйте, что стрелять не приходится. Как в нашей хохлацкой песне спивают: "Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!"
Утром следующего дня ставили на отремонтированный слип траулер. Его расчалили с четырех сторон и, выбирая слабину канатов, подтягивали бортом на тележку слипа.
Внизу, под водой, эта тележка — огромная платформа на колесах — медленно двигалась по рельсам в том же направлении, что и корабль — на берег.
Посадка корабля на тележку трудна и ответственна. Особенно в отлив, когда вода быстро уходит из-под корпуса. Если корабль сядет на кильблоки неправильно, то не удержать его тогда никакими канатами: опрокинется он с тележки.
Под водой был Бабкин, на телефоне — Макуха, на шланг-сигнале — Федор.
Траулер уже начал обсыхать, уже наступил тот момент, когда решается устойчивость посадки. Ошибиться сейчас — и центр тяжести судна сместится в сторону от продольной плоскости киля и корабль медленно, но верно начнет опрокидываться. Сейчас все зависело от точности глаза человека под водой, от четкости передачи его команды телефонистом на берег, от немедленного выполнения этого приказа на пирсе у шпилей.
В этот-то момент и свалился из-за облаков "юнкерс". Самолет спикировал прямо на Федора. Федор пристыл к палубе.
Смерть неслась стремительно и неправдоподобно увеличивалась, как на экране, и сквозь прозрачные круги пропеллеров выплевывала какие-то желтенькие огоньки. Федор не сразу понял, что это пулеметные очереди: он почему-то не слышал звука. А когда понял, в уши ворвался леденящий душу хохот пулеметов.
Огненной плетью хлестнуло перед глазами, и по палубе черкнули длинные синие огни. Какая-то неведомая сила кинула Федора от шланг-сигнала в кубрик, под призрачную защиту тонкой стенки.
Снаружи у кубрика прилип к этой тонкой стенке Толик. Он что-то шептал белыми губами. Федор на миг заметил его стеклянные глаза и тут же ясно увидел, как на мокрой стенке кубрика рядом с Толиком возникли разные черные звезды от разрывных пуль.
Не отдавая себе отчета, Федор повернулся навстречу страшному, возрастающему свисту идущего в пике самолета. Свист все ближе, и уже не свист, а густой, раздирающий душу вой рвал барабанные перепонки. Сквозь вой прорывался треск пулеметов. Пульсирующие рыжие жальца кололи глаза.
Казалось, пули — все до одной — летят прямо в сердце, и если еще жив, то только потому, что они пока не долетели.
Короткие пронзительные взвизги и чмоканье заглушали на мгновение все остальные звуки — это стегануло по палубе свинцовым дождем.
"Юнкерс" проревел над самой головой, показав желтое брюхо с большим масляным пятном. Толкнула в грудь тугая воздушная волна с теплым запахом бензина, пороховой гари и железа.
Василь Жигун в бессильной ярости бил по самолету из нагана, единственного оружия на катере.
"Юнкерс" делал новый заход.