– Да как вы смеете?! – Хороший все-таки у Фитюшина голос. Сильный. Если легкую хрипотцу убрать, так хоть сейчас на оперную сцену.

– Какова установленная главной конторой норма выработки? – коварно поинтересовался я. – И где хранятся высылаемые на жалованье артельщикам деньги? Сэкономленные на бревнах средства вы, господин Фитюшин, где храните? В памяти все держите или записываете?

Дальше было неинтересно. Узкоплечий, головастый, как-то подозрительно легко сдавшийся и тут же смирившийся с неизбежным, бывший начальник покорно, как зачарованный, рассказал все. И пока мы с Фрезе-младшим и урядником выслушивали эту исповедь, я вновь, который уже раз удивлялся тому, как сейчас все в моей Сибири, оказывается, тесно переплелось.

Анастасий Борисович был женат на родной сестре Каинского окружного начальника, Фортуната Дементьевича Борткевича. Это того, с которым старого судью Нестеровского все мир не брал. Власть они, понимаешь, в Каинске делили. А тут я, рыцарь, блин, на белом коне. Петра Даниловича поддержал, да еще городничего, ставленника Борткевича, на другого, лояльного нам с Нестеровским, сменил.

Другой, кто духом послабее, смирился бы. Новая метла, и все такое. Но Фортунат Дементьевич не из таких. У него родни – чуть ли не в каждом городе от Тюмени до Красноярска. Этот решил бороться.

И тут же выяснил, что новым, молодым и энергичным губернатором множество людей недовольно. И главный среди них, самый старший по чину – горный начальник Алтайского округа Александр Ермолаевич Фрезе.

К чести Петра, кстати сказать, когда речь зашла о его отце, томский горный исправник отчаянно покраснел.

Так вот. Пока я занят был своими, сугубо административными делами, пока путешествовал по Чуйской степи, Фрезе-старший меня просто недолюбливал. Я его не трогал, и он задевать меня опасался. Но надо же такому случиться, что практически на пустом месте этот наглый выскочка – это про меня, если что – вторгается в вотчину горных инженеров. Те, едрешкин корень, ежегодно экспедиции по поиску новых месторождений из бюджета АГО финансируют и ничего путного за последние двадцать лет не нашли. А я, не тратя ни копейки, устраиваю аукцион и продаю концессии на двести тысяч! Двенадцать, а учитывая судженские угольные и ампалыкские железорудные – четырнадцать месторождений!

Тут из столицы начинают интересоваться – какого, спрашивается, хрена вы там, горные маги и волшебники, делаете, если богатства Сибири какая-то гражданская штафирка вместо вас ищет? И главное – находит! На что деньги его императорского величества тратятся?! И не слишком ли стали хорошо и богато жить горные инженеры?

Конечно, я, затевая аукцион, о таком эффекте не задумывался. Но, слушая Фитюшина, поймал себя на мысли, что рад такому обороту. Давно было пора… встряхнуть обнаглевшую от безнаказанности горную вольницу.

В общем, горный начальник, думается, не без участия своей супруги, задумывает сложную комбинацию, призванную дискредитировать томского выскочку. И в новые предприятия, образованные для разработки проданных с моего аукциона концессий, с помощью того самого Борткевича внедряются нужные люди. С задачей потихоньку, не привлекая лишнего внимания, саботировать или лишить работы прибыльности. И тогда, полагал Фрезе, на любые претензии из Санкт-Петербурга он мог бы отвечать, что продать-то ненавистный Лерхе продал. Да там больше шуму, чем богатств. Мошенник и очковтиратель этот ваш Герман Густавович!

А дабы прикрыть себя от возможных обвинений, Александр Ермолаевич не придумал ничего лучшего, как назначить собственного младшего сына томским горным исправником.

И что же? Матерый интриган Нестеровский знать не знал и ведать не ведал, что Фитюшин родственник Борткевича? А если знал – то почему поверил в его честность? Но и тут простое объяснение нашлось. Каинский окружной начальник сам, лично за Анастасия Борисовича просил. Говорил, мол, раз Петр Данилович службу государеву оставляет, так нельзя врагами оставаться. Мир, дескать, нужен…

Чеки и нарушения в технике безопасности – это и есть «работа» засланного «казачка». Рассудили они, что после пары аварий на шахтах да жизни впроголодь народишко из Судженки разбежится. Уголь некому копать будет. А нет угля – нет прибыли, и старый судья сам о банкротстве товарищества нашего объявит.

Расчет был дьявольски, или, точнее – снайперски, точен. Несколько таких ударов исподтишка – и моя репутация оказалась бы безвозвратно разрушена. Никто больше в губернии не стал бы вести со мной сколько-нибудь серьезных дел. За исключением Гинтара, надеюсь.

При этом сам генерал-майор Фрезе ничем не рисковал. Никаких сношений с «агентами» он не вел. Выплаты вознаграждений проводились через Борткевича, получающего деньги от доверенных людей наличными. И решись я обвинить Александра Ермолаевича в подрывной деятельности – никаких доказательств, кроме свидетельства уличенного в воровстве Фитюшина, у меня бы не было. Мое слово против слова Фрезе – и не более того. Даже при условии, что высокие столичные покровители, в силу какой-то политической необходимости, решили бы мне поверить, выглядело бы это в глазах света не иначе как склоками базарных торговок.

Поэтому я придушил в зародыше вспыхнувшее было желание раздавить, уничтожить Анастасия Борисовича в назидание остальным саботажникам и стал думать, каким образом не только вывернуться из расставленных силков, но и пользу поиметь.

И ведь во многом благодаря Герману придумал. Кнут и пряник. Банально, но эффективно. Судженский начальник много плохого успел натворить и, будучи пойманным, впредь будет по-настоящему бояться оступиться. Об этом я позаботился в первую очередь, заставив Фитюшина собственноручно написать чистосердечное признание. Естественно, без упоминаний священной особы горного начальника.

Потом мы в присутствии четверых казаков вскрыли тайник в той части строения, где жил управляющий с семьей. И изъяли немногим более восьми тысяч рублей серебром – деньги, которые должны были получить артельщики и каторжники вместо никчемных чеков.

Кнут был создан, приготовлен к использованию и подвешен над головой то бледнеющего, то краснеющего Фитюшина. Настала пора приниматься за раздачу пряников.