В камере царила мертвенная тишина. С высокого потолка свешивалась электрическая лампа, как желтый неподвижный глаз. Стены были совершенно голые, и эта пустота производила угнетающее впечатление. Курту Швилю казалось, что он расстался со всем миром, со всеми его радостями, с живительной свободой навсегда, потому что отсюда был только один-единственный выход, и он вел в большой, вымощенный крупными камнями, тюремный двор. Там же…

Нет, нет, только не думать о том, что ожидало там! Веревка, виселица, смерть. Это был конец, последняя точка.

Заключенный застонал и закрыл лицо руками. Он ничем другим не мог выразить своего страдания: просто не умел. Суровая жизнь превратила его нервы в стальные канаты, почти ощутимо пронизывавшие тело и мозг. Слезы? Да, мужчиной он плакал однажды, когда переехали его собаку. Собака лежала с раздробленными костями и раздавленным животом на мостовой и вопрошающе смотрела на него со страдальческим упреком. Это был последний взгляд, прощание. Он пошел тогда в ближайший кабак, напился почти до бесчувствия и дико ревел. Некоторые смеялись над его слезами. С тех пор он не мог больше плакать, да и к чему? Те, которые придут за ним завтра, чтобы проводить его в последний путь, исполнят свой долг с таким же равнодушием, с каким все остальные люди исполняют свою обычную работу. Они не станут спрашивать, что он чувствует. Он был приговорен к смерти. Он, в чем они не сомневались, преступил закон и должен искупить это. Палач только повинуется приказаниям своего начальства: он подчиняется тем же законам, что и его жертва. Разумеется, Курт Швиль винит не его, а прокурора. Разве он не виноват в том, что случится завтра? Курт Швиль хотел бы ухватиться за эту мысль, дающую ему некоторое утешение. Он должен найти виновного. Бесчисленные голоса раздаются в его душе: «Виноват прокурор»; но что он мог сделать, если все говорит против него, Курта, если улики ясны и неоспоримы? Что может сделать прокурор? Даже защитник, бледный господин в роговых очках, который хотел спасти его, оказался бессильным. Свидетели показали под присягой, что…

Приближающиеся шаги вывели Курта Швиля из раздумья. Шли к нему, это он знал точно, потому что в этом коридоре находились только две камеры смертников – одна была пуста, а в другой он считал последние часы своей жизни. Он поднял голову и прислушался: вскоре в ржавом замке двери скрипуче и угрожающе повернулся ключ.

Священник? Конечно. Ведь он сам просил его прийти сюда: не из чувства веры, нет, он уже сам расскажет Богу обо всем, когда дело дойдет до этого. Но он хотел услышать человеческий голос, почувствовать в этой одинокой, холодной камере теплое человеческое дыхание: он очень боялся одиночества.

Священник, лица которого при слабом свете он не мог сразу разглядеть, вошел в камеру. Сторож молча запер за ним дверь. Заключенный поднялся с нар и выжидательно остановился перед вошедшим.

– Вы Курт Швиль? – спросил тот на ломаном немецком языке.

– Да.

– Брейтесь сию же минуту, каждое мгновение дорого, – прошептал священник.

– Я вас не понимаю.

– Вы должны бежать, сегодня у вас последняя возможность: теперь или никогда! Вам нечего терять, даже если вас и поймают.

Только теперь пленник понял, чего хотел от него священник. Он взял из его рук протянутую бритву и с искаженным от боли лицом, принялся сдирать щетину; в то же время ему стригли волосы. Переодевание заняло несколько минут. Затем священник надел темный парик, приклеил себе бороду и при слабом освещении вполне мог сойти в этом виде за Курта Швиля, тем более, что и парик и бороду он тщательно приготовил по снимкам арестанта, появлявшимся во всех газетах.

– Кто вы такой? – спросил Швиль дрожащим голосом.

– Это безразлично. Идите до первого угла налево, там вас ждет закрытый лимузин; вы узнаете машину по занавешенным окнам. Вы сядете в нее, не говоря ни одного слова шоферу.

– А потом? Что потом? – с мучительным нетерпением спросил Швиль.

– Дальнейшее вы узнаете в автомобиле, прощайте. Уже пора.

– А вы? О Боже! – в отчаянии воскликнул Швиль.