– Да, немного как ложь, но… – Марья заговорщически наклонилась к ним. Просто не могла удержаться, насколько ей нравилось обладать особым знанием, быть признанным авторитетом. Видеть, что ее мнение становится фактом. К тому же, чем дольше она жила, ела, пила и спала в Буяне, тем лучше она училась объяснять своим товарищам так, чтобы они ее понимали. – Но знаете, черноволосый волшебник с пышными усами наложил на Москву проклятие, и на Петроград тоже, так что никто теперь не может рассказать правды, не приврав. Если романист напишет историю, в которой все как на самом деле, никто ему не поверит, и его могут даже наказать за пропаганду. Но если он напишет книгу, полную врак обо всем на свете, и совсем немного правды, спрятанной среди них, то его будут славить как народного героя, предоставят место в писательском кафе, подадут вино и уху, и даже платы не возьмут ни за что. Предоставят бесплатно дачу на лето и устроят праздник. Волшебник с пышными усами ему даже медаль даст.

Официант присвистнул:

– Вот это проклятие что надо. Я бы пожал руку этому волшебнику и угостил бы его парой рюмок водки.

– Кто-то должен написать роман обо мне, – надменно произнесла Лебедева. – Мне дела нет, будут ли они врать, чтобы сделать его поинтереснее, если ложь будет умелой, а роман полон поцелуев и дерзких побегов с отдельными случаями жестокости. Терпеть не могу неумелых лжецов.

– Какое-то время, – сказала Марья Моревна, – я думала, что смогу стать вроде писателя. Я шагала по утрам в школу и читала стихи, представляя, смогу ли я быть как мужчины и женщины в чайных не для всех. Есть ли во мне история, глубоко внутри, которая ожидает пробуждения.

– Сомневаюсь, – фыркнула Лебедева. – Тебе еще надо поработать над своей ложью. Может, это потому, что ты так далеко от Петрограда? У проклятий ограниченные возможности, географически говоря. Честность – это такая скверная привычка, моя дорогая, как грызть ногти.

В этот момент круглое окно кафе, сделанное из глаза кита, слегка задрожало.

– Может, ты выбрала для чтения неудачное стихотворение, любовь моя? – спросила Мадам Лебедева, позволив себе в конце концов отхлебнуть декадентское количество бледно-зеленого супа. Глаза ее закрылись в знак исключительного удовлетворения. Официант заспешил, внезапно озаботившись столом в дальнем конце комнаты.

Снаружи к кафе приближалась черная машина. Ее срезанный закругленный нос напоминал безжалостный клюв, а округлые крылья вздымались, похожие на яйца. Окна щурились, как проницательные глаза. Она была и похожа и непохожа на Волчью Ягоду – машину, что везла Марью в Буян. Эта в целом казалась больше, осторожней, роскошней и серьезней.

Только колес под ней уже не было. Она грациозно скакала по дороге вприпрыжку на четырех желтых куриных ногах, скребя черными когтями по твердому снегу.

Отложив серебряную ложку, Мадам Лебедева потушила сигарету о тарелку, после чего мановением руки снова взяла ее, целую, не выкуренную, и воткнула в шляпу.

– Ты знаешь, как я тебя обожаю, девочка, но здесь сейчас будет слишком много волнений для моего бедного сердечка. Я думаю, мне стоит удалиться в сигарную комнату и отведать их самой выдержанной крови яка, чтобы успокоить желудок.

Лебедева исчезла в шквале перьев и ореоле светлых волос – она все делала порывисто. Марья Моревна дважды моргнула и снова нервно взглянула через окно на машину, чьи куриные ноги загребали вперед и назад по мерзлым булыжникам. Ее желудок сжался – тело уже приучилось к этому чувству в глубине живота, когда должно случиться что-то странное. Это было полезно, но неприятно. Марья старалась не позволить рукам дрожать.

Внезапно кафе замолкло до совершенной, полной тишины – ни малейший звон тарелки или упавшей чашки не нарушал ее. По ощетинившейся коже стен побежали мурашки, как только широкогрудая женщина с носом топориком шагнула в зал. Ее шея была укутана воротником черной шубы, а седые волосы стянуты назад в болезненно тугой узел. Она посмотрела налево, потом направо, потом, будто старая толстая ворона на ветке, остановила взгляд на Марье Моревне. Она уселась с самоуверенностью хозяйки; трое официантов сломя голову бросились подавать ей чай, водку и свежий золотистый квас в кувшине. Четвертый – водяной с мокрыми, в каплях воды волосами, вынес целого гуся на золотом подносе. Женщина оторвала ногу гуся и откусила от нее, слизывая жир, бегущий по слегка щетинистому подбородку. Официант обязан был стоять в качестве мебели, держа гуся для ее дальнейшего ублажения.

– Так это ты, значит, – прорычала старуха, ощерясь с набитым ртом. Она сохранила все до единого зубы, острые и желтые, как у льва.

– Я не уверена, что понимаю вас, – тихо ответила Марья Моревна. Старуха излучала могущество: живот Марьи сжался, как от удара. Карга постучала по столу костью от гусиной ножки:

– Детка, давай-ка опустим этот фарс, где ты притворяешься, будто не кувыркаешься с моим братцем в этой его нелепой башне, – завязывай! Обязательно весь наряд должен быть черным? Он, конечно, тот еще азартный старый бык, раскрою тебе секрет бесплатно. Тем не менее я не терплю невинных девочек, если только они не нашпигованы яблоками и не готовы познакомиться с моим котлом для супа.

Марья попыталась вежливо улыбнуться, будто они мило болтали о погоде. При этом она сжала свою чашку так крепко, что ручка оттиснула красные полумесяцы на ладонях. Лицо ее вспыхнуло, а старуха закатила желтушные глаза:

– О, да брось ты, Елена! Краснеют только девственницы и христиане!

– Меня зовут не Елена.