— Господь да поможет мне! Я слабейший из слабых, — вздохнул Аллейн. — Молю бога о том, чтобы он укрепил мои силы.

— А ради чего? — насмешливо спросила она. — Ведь вы, насколько я понимаю, вознамерились навсегда замкнуться в четырех стенах монастырской кельи, так какая вам польза, если ваши молитвы и будут услышаны?

— Ради спасения собственной души.

Она отвернулась от него, грациозно пожав плечами и махнув рукой.

— И это все? — спросила она. — Значит, вы ничуть не лучше отца Христофора и всех остальных! Собственная душа! Собственная! Мой отец служит королю, и когда он на коне врезается в гущу боевой схватки, он никогда не думает о том, чтобы спасти собственное ничтожное тело. И его мало заботит мысль, что оно может остаться на поле боя. Тогда почему же вы, воины Духа, вечно каетесь, прячетесь по кельям да подвалам и всегда заняты только самими собой, а мир, который вам следовало бы исправлять, идет своей дорогой, и никто не видит и не слышит вас? Если бы вы так же мало тревожились за свою душу, как воин за свое тело, вы приносили бы больше пользы душам других людей.

— В ваших словах, госпожа, есть доля правды, — отозвался Аллейн. — Но все-таки что, по-вашему, должны делать духовенство и церковь? Мне не ясно.

— Пусть бы они жили, как остальные люди, и так же работали, проповедуя больше своей жизнью, чем словами. Пусть бы они вышли из своего уединения, смешались с бедняками, познали те же страдания и радости, те же заботы и удовольствия, те же соблазны и волнения, что и простой народ. Пусть трудятся в поте лица своего, и гнут спину, и пашут землю, и берут себе жен…

— Увы, увы! — воскликнул Аллейн в ужасе. — Вас, наверно, отравил своим ядом этот Уиклиф, о котором я слышал столько плохого.

— Нет, я его не знаю. Я поняла это, просто глядя из окна моей комнаты и наблюдая за бедными монахами из монастыря, за их унылой жизнью, их бесцельными ежедневными трудами. И я спрашивала себя: неужели добродетель не годится ни на что иное, как засадить ее среди четырех стен, словно она дикий зверь? А если добрые будут замыкаться от мира, а злые — разгуливать на свободе, то разве не горе этому миру?

Аллейн с изумлением посмотрел на нее — щеки ее разрумянились, глаза блестели, и вся ее поза выражала глубокую убежденность. Но в один миг все это исчезло, и она по-прежнему весело и лукаво заулыбалась.

— Вы согласны сделать то, о чем я попрошу?

— Что именно, госпожа?

— Ох, клирик, какой же вы не галантный! Настоящий рыцарь никогда бы не спросил, а тут же бы дал клятву исполнить. Нужно только подтвердить то, что я скажу отцу.

— Подтвердить — что?

— Сказать, если он спросит, что я встретилась с вами к югу от дороги в Крайстчерч. Иначе меня запрут вместе с камеристкой, и мне неделю придется сидеть в комнате и прясть, вместо того, чтобы скакать на Трубадуре по Виверли-Уок или спускать маленького Роланда на виннириджских цапель.

— Если он спросит, я ему вовсе не отвечу.

— Не ответите! Но он захочет получить ответ! Нет, уж вы не подводите меня, иначе дело для меня обернется плохо.

— Но, госпожа, — воскликнул Аллейн в глубоком отчаянии, — как я могу сказать, что это произошло к югу от дороги, когда отлично знаю, что мы встретились в четырех милях к северу!

— Так вы не скажете так, как я прошу?

— Наверное, и вы не скажете: ведь вы же знаете, что это неправда!