Русский медлил. Он заново обдумывал свою речь. После стольких репетиций он вдруг понял, что выбрал не совсем правильный курс. Его история началась задолго до университета. Она началась еще до оперы, хотя в оперу она Федорова и привела. Началось все гораздо раньше. Он вспомнил Россию, детство, темную лестницу со множеством пролетов, ведущую в квартиру, где жила его семья. Он придвинулся ближе к Роксане. Подумал: интересно, в какую сторону ему надо повернуться, чтобы оказаться лицом к России?

– Когда я был мальчишкой, город, в котором я жил, назывался Ленинградом. Но это вы знаете. Еще раньше он назывался Петроградом, но это название никто особенно не любил. Все считали, что городу надо либо оставить исконное название, либо уж дать совсем новое, а не такое – серединка на половинку. В то время мы жили все вместе: мама, папа, два моих брата, я и бабушка, мать моей мамы. Так вот, у бабушки была книга с репродукциями картин. Здоровенная такая. – Федоров руками показал размеры книги. Выходило, что издание было исполинских размеров. – Бабушка рассказывала, что книгу подарил один ее ухажер из Европы, когда ей было пятнадцать лет. Звали его Юлиан. Не знаю, правда ли это. Моя бабушка была большой мастерицей рассказывать всякие истории. Но что меня поражало больше происхождения книги – это то, как бабушка ухитрилась сохранить ее в войну. Она не продала ее во время голода, не сожгла в печке – у нас бывали времена, когда люди сжигали все, что горит, чтобы спастись от холода. Книгу не отобрали, хотя спрятать ее было очень трудно. Когда я был мальчишкой, война давно закончилась и бабушка была уже старой женщиной. Она не ходила по музеям. Мы гуляли с ней возле великолепного Зимнего дворца, но внутрь никогда не заходили. Надо полагать, у нас не было денег. Зато бывали вечера, когда она отправляла меня и братьев мыть руки, а потом доставала книгу. До десяти лет мне вообще не разрешали трогать страницы, но руки я все равно мыл – только для того, чтобы удостоиться чести посмотреть на это диво. Бабушка хранила свое сокровище завернутым в стеганое одеяло в гостиной под диваном, на котором спала. Бабушка проверяла, чтобы на столе не было ни пылинки, ни соринки – только тогда мы клали на него сверток и медленно разворачивали. Потом она садилась, а мы вставали вокруг нее. Бабушка ростом не отличалась, и из-за ее спины все было отлично видно. Она очень щепетильно относилась к освещению, боялась, что от слишком яркого света выцветут краски, а при слишком тусклом мы не сможем в должной мере оценить работу художников. Бабушка надевала белые нитяные перчатки – она их держала специально для таких случаев – и перелистывала страницы, а мы смотрели. Представляете? Особо бедными мы не были – жили не хуже и не лучше прочих. Квартирка была крохотная, мы с братом спали в одной кровати. Мы ничем не отличались от других семей – если не считать книги. Удивительная была книга. Называлась она «Шедевры импрессионистов». Никто не знал, что у нас дома есть такое. Детям запрещалось рассказывать о книге – бабушка боялась, что ее заберут. Там были репродукции Писсарро, Боннара, Ван Гога, Моне, Мане, Сезанна – сотни репродукций. Что ни страница, то многоцветное чудо. Каждую картину мы внимательно рассматривали. Каждая, по словам бабушки, таила в себе пищу для размышлений. Бывали вечера, когда она успевала перевернуть не более двух страниц. Кажется, на то, чтобы просмотреть книгу целиком, у нас ушел год. Это было выдающееся произведение типографского искусства. Разумеется, оригиналов картин я ребенком лицезреть не мог, но годы спустя, когда некоторые из них я наконец увидел, они почти не отличались от моих детских воспоминаний. Бабушка утверждала, что в молодости учила французский, и читала нам подписи под репродукциями. Конечно, она все выдумывала – подписи в ее исполнении раз от разу менялись. Но это было неважно, ведь придумки у бабушки выходили замечательные. «Это поле, на котором Ван Гог рисовал подсолнухи, – вещала бабушка. – Весь день он сидел на жарком солнце под синим небом. А когда в небе появлялось белое облачко, ему хотелось сохранить его для будущих картин и он зарисовывал его на полях». Так она рассказывала нам истории, притворяясь, что читает. Иногда подпись, занимавшая лишь несколько строк, превращалась у нее в байку минут на двадцать. Она объясняла это тем, что французский язык емче русского и в каждом слове там смысла, как в нескольких предложениях. Репродукций было великое множество. Лишь спустя годы я все их запомнил. Зато даже сегодня я могу назвать вам количество стогов на поле и указать направление, откуда падает свет.

Федоров сделал паузу, чтобы дать Гэну время, а сам всмотрелся в лица сидящих за столом: вот покойная бабушка, вот отец и мать – тоже ушедшие в мир иной, вот младший брат Дмитрий, утонувший на рыбалке в двадцать один год. Из всей семьи остались двое: он и его брат Михаил, который, наверное, следит сейчас за историей захвата заложников по телевизору. «Если меня убьют, – подумал Федоров, – Михаил останется один на свете, и даже утешить его будет некому».

– Иногда бабушка отказывалась доставать книгу. Она говорила, что очень устала. Говорила, что от избытка красоты ей становится дурно. Так проходила неделя, другая. Целая вечность без Сера! Я просто с ума сходил, я уже не мог без этих картин. Но, побыв в разлуке с книгой, отдохнув от нее, мы проникались к ней еще большей любовью. Если бы не «Шедевры импрессионистов», которые так берегла бабушка, жизнь моя могла бы сложиться совсем по-другому.

Голос Федорова становился все спокойнее и увереннее.

– Как объяснить это чудо? Книга научила меня любить прекрасное. Я стал понимать язык красоты. Позже это помогло мне полюбить оперу, балет, архитектуру, а еще позже я понял, что ту же красоту я могу различать в природе и в людях. Все благодаря «Шедеврам импрессионистов». К концу жизни бабушка уже не могла поднимать книгу и посылала нас доставать ее из-под дивана. У нее тряслись руки, она боялась порвать страницы – и разрешала нам их переворачивать. Перчатки были слишком малы для моих рук, и бабушка научила меня закладывать их между пальцами, чтобы не пачкать бумагу.

Федоров вздохнул: почему-то именно это воспоминание растрогало его более всего.

– Теперь «Шедеврами импрессионистов» владеет мой брат. Он врач, живет в провинции. Каждые несколько лет он одалживает мне книгу. Мы оба уже не можем без нее жить. Я пытался найти еще один экземпляр, но безуспешно. Может, в мире больше нет другой такой книги.

Рассказывая, Федоров наконец успокоился. Говорить у него вообще получалось лучше всего. Вот и дыхание выровнялось. Наконец он понял, какую роль играли «Шедевры импрессионистов» в истории его жизни. И как он не видел этого раньше?

– То, что ни у кого из нас не оказалось таланта к живописи, стало для бабушки настоящей трагедией. Даже в последние свои годы, когда я уже изучал в университете экономику, она убеждала меня попробовать научиться рисовать. Но у меня просто не было способностей. Бабушка любила повторять, что мой брат Дмитрий наверняка стал бы великим художником, но так она говорила лишь потому, что Дмитрий погиб. Мертвых можно вообразить кем угодно. А мы с братом стали профессиональными любителями прекрасного. Кто-то рождается, чтобы творить великое искусство, а кто-то – чтобы этим искусством восхищаться. А как вы считаете? Это ведь тоже талант – смотреть на картины, слушать лучшее в мире сопрано. Не каждый может стать творцом. Нужны и те, кто будет свидетелями искусства, кто будет любить его, ценить и почитать.

Федоров говорил медленно, делал длинные паузы между предложениями, чтобы Гэну не приходилось напрягаться, но именно поэтому трудно было понять, закончил он рассказывать или еще нет.

– Очаровательная история, – выговорила наконец Роксана.

– Но я рассказал ее не просто так, а со смыслом. Роксана откинулась на стуле в ожидании смысла.

– Может быть, я не произвожу впечатления человека, глубоко понимающего искусство, но я именно такой. Что такое для вас министр торговли Российской Федерации? Но я ведь человек подготовленный – и вполне достоин.

И снова Роксане показалось, что за этим должно последовать что-то еще, и, когда ничего не последовало, она спросила:

– Достоин чего?

– Любить вас, – ответил Федоров. – Я вас люблю.

Гэн в ужасе смотрел на Федорова, чувствуя, как кровь отливает у него от лица.

– Что он сказал? – спросила Роксана.

– Смелее, – сказал Федоров. – Переводите.