Под утро, когда сквозь пелену нескончаемого дождя начинал брезжить серенький рассвет, в голову приходила мысль о неотвратимости всемирного потопа. Но потихоньку шум дождя стихал, тучи расползались в менее благословенные места. А в освеженном ядовито-синем небе всеутверждающе всходило солнце. В полдень небо белело от зноя. Жизнь была столь же щедра к живым, как неоправданно безжалостна к мертвым.

Она бродила с опущенными, обвисшими плетьми руками и желала бы погасить и не могла, и ненавидела солнце – за то, что Ксюшка не видит его. И ее пахучая мяконькая кожа не ощущает его тепла и дуновения прилетевшего из-за города июньского ветерка, принесшего запах нагретых полян, земляники…

Сейчас Ксюшка спала бы со своей вспотевшей, в пуху, головкой, с усеянной росинками верхней губкой, разбросав выкрученные вялые ручки и тупые ножки – в коляске, в которой последнее время девочке было тесно.

И ей приходилось вскрикивать и обегать, как зачумленные, встречные коляски, и бояться ненароком заглянуть в них, будто там лежали не дети, а монстры. Но навстречу неумолимо катились тысячи, мириады колясок – откуда их столько бралось?! – никогда в жизни она не встречала такого количества колясок. Это был Город Маленьких Девочек: спящих с вспотевшими лобиками и выкрученными ручками, играющих в песочницах, потешно ковыляющих в воздушных платьицах и шляпках.

А в конце августа начнутся затяжные дожди. Она всерьез затревожилась: просачиваясь сквозь не осевшую, рыхлую землю, холодный дождь проникнет в беленький дочкин домик. Потом похолодает, ударят сорокаградусные морозы. Промерзшая земля зазвенит и загудит, как железо. Большие сильные, тепло одетые люди, спрятавшись в домах, будут жарко топить печи. А каково будет Ксюшке – одинокой, маленькой, завернутой в белые легкие летние тряпочки, зарытой в железную землю далеко за городом в морозной мгле?

Ведомая больничной нянькой, она спускалась по больничной лестнице, кусая губы, заранее томясь.

Из багажника вынули свежий белый дочкин домик. Нужно было перед встречей сосредоточиться, взять себя в руки и не напугать Ксюшку своим страшно изменившимся лицом. Закрыть от чужих взглядов принадлежащую только ей дочку, согреть своей накопленной любовью. Накануне она долго думала и пришла к выводу: ее любовь настолько велика, что в ее силах оживить девочку.

Набралась духу и тихо приподняла простынку. Расстегнула линялый больничный халат, прижала затвердевшее слепое личико к теплой худой груди. К самому сердцу притиснула окоченевшее далекое тельце. Она прижимала его крепко, но так тихо и бережно, что спящий ребенок бы не проснулся. Дрожащим заунывным голосом затянула колыбельную – они снова были вместе.

Она просидела так три часа. Родственники отходили, оставляя ее наедине с дочкой, утирали слезы, перешептывались, обговаривая подробности получения справок и пособия. Снова подходили к ней, сидящей на земле. Гладили по спине, уговаривали: «Нельзя, простынешь, ты ослаблена». Просили отдать Ксюшку: час дня, пора.

«Ну, умница, сама уложи, перестели своими руками, чтобы доченьке мягче было». Она испуганно прижимала девочку к себе. Сверток пытались тихонько вытянуть из ее трупно окоченевших рук, но она так всем телом вздрагивала, так смотрела, что, заплакав, от нее отходили.

Ждать больше нельзя было. На помощь пришли бывалые няньки с твердыми красными руками, решительно подступились, взяли в кольцо. Она вскочила и толкнула самую здоровенную няньку так, что та, заругавшись, упала. И, прижимая Ксюшку, побежала к больничному подъезду, взбежала на третий этаж в свою палату.

Белые и пестрые халаты на лестнице и в коридоре преграждали ей путь, что-то кричали, отшатывались от ее звериного лица. Она забилась в угол койки и оттуда скалила зубы, взвывая, что ненавидит всех, что не отдаст, не отдаст! Медсестра, приговаривая, что хорошо же, хорошо, никто не собирается отнимать девочку, ловко сделала укол… И она, испытывая единственное желание: немедленно повалиться в подушки и уснуть – отдала сверток равнодушно и тупо, точно это было полешко. И уснула, и спала ночь, день, и еще ночь и день. Но сквозь сон ни на минуту не переставала чувствовать свое большое ноющее, ворочающееся в груди сердце. Будто кто-то вонзил в него гвоздь, шевелил и раскачивал его, расширяя рану.

А когда проснулась, все было кончено. Началась другая жизнь, в которой тоже нужно было жить.

ДЕВОЧКА потерялась в воскресенье на центральном рынке. Она только на полминуты выпустила мяконькую вялую ручонку (у Ксюшки в садике это время было тихим часом, и девчушка спала на ходу), чтобы рассмотреть как следует детскую курточку. И совсем недорогую – в их маленькой семье из двух человек приходилось крутиться и выгадывать на всем. Одной рукой она заталкивала покупку в пакет, другой не глядя водила в воздухе в поисках теплой вялой ручонки – пусто! Буквально полминуты она покупала злосчастную куртку, и за эти полминуты Ксюшка как сквозь землю провалилась. Продавщица заахала, пообещала поднять всех и, действительно, набросив старое покрывало на разложенный на прилавке товар, проворно побежала по рядам.

В комнате охранников в табачном дыму двигались силуэты в камуфляже. Ее успокаивали: рынок уже прочесывают. Она и раньше всегда путалась в шахматных клетках рыночных рядов, и теперь бестолково металась, постанывая, вскрикивая, обращаясь ни к кому и ко всем: «Девочка. В синем пальтишке».

Но как она могла допустить то, чего больше всего боялась на свете?! Прошлым летом в поезде, несущем их на юг, на ночь привязывала лавсановой ниточкой Ксюшкину ручку к своей – так боялась потерять ее. По вагонам сновали шустроглазые смуглые женщины в пестрых юбках. Соседки рассказывали про поездной киднеппинг. Они спали на одной полке, вот она на всякий случай и привязала детскую сонную ручку к своей…

В людском водовороте в центре многомиллионного города потерять ребенка – то же самое, что обронить иголку в стоге сена. В слезах плавились недобрые лица цыганок, взгляды исподлобья таксистов, подозрительно скучившихся у своих машин. Заманить доверчивого ребенка конфеткой: «Тебя мама дома ждет» – усадить в машину… Она заталкивала в рот шарфик, чтобы не закричать на весь рынок, весь город, на всю Землю. С тоской понимала: это не просто девочка потерялась. Это произошло Непоправимое.

Один раз возле бабок, торгующих жареными семечками, увидела синее пятнышко и, засмеявшись и зарыдав, бросилась, всем телом, мокрым лицом, руками предвкушая встречу с Ксюшкой. Но это была чужая бабкина внучка, толстолицая и большеносая, смотревшая недобро и настороженно.

В администрации рынка ее успокаивали, что случаев пропаж детей десять на дню, все находятся. Ее девочка действительно нашлась. Хотя она должна была сгинуть, бесследно исчезнуть с лица земли. Вообще, с точки зрения профессионала, дело было сработано крайне неаккуратно.

Ей ничего не сказали, и заключения паталогоанатома она не читала. И слава Богу, что не читала: «Изъяты следующие органы…»