— Он меня надул. А я подумал, что он в самом деле тот, за кого себя выдает.

— Он такой и есть. — Мой помощник больше не считал монаха ненормальным. — А ты на нем подвинулся. Он такой, каким должен был стать ты, учитель. — Последнее слово Лек употребил, чтобы сгладить эффект присущей ему прямоты трансвестита.

— Но в духовном сообществе о нем ничего не известно.

Лек убрал ароматную палочку и, что бывало с ним нечасто, одарил меня откровенным взглядом.

— Ты не хуже меня знаешь, что он — настоящий монах и провел годы в монастыре. Иначе он бы не ходил и не говорил подобным образом. Он очень продвинутый. Видимо, посвящен в духовный сан в другой стране.

— Например в Камбодже, откуда его родители. Думаешь, человек из Камбоджи способен вести себя как он?

Я нахмурился и вышел из участка пройтись. За неимением определенной цели пошел за саленгом, который, высматривая всякий хлам, медленно крутил педали тележки с плоским кузовом. Наши саленги — чародеи-мусорщики. В их руках банки из-под пива превращаются в детские игрушки, пластиковые бутылки — в мобильные телефоны, которые можно вешать в витринах магазинов, банки из-под коки вшиваются в шляпы от солнца, а радиаторы от грузовиков становятся садовыми воротами. Я видел, как он, покопавшись в мусорном бачке, торжествующе возвращается к тележке со сломанным зонтиком в руке. Без его величайшего смирения я бы не сумел направить мысли в иную сторону и не думать о брате Дамронг.

Боюсь, я отождествлял с ним себя настолько сильно, что мне не требовались объективные данные. Не нужно было читать его биографию, я и без того чувствовал каждую деталь. Он был тверже меня, но речь шла лишь о степени твердости. Мы с матерью тоже в прошлом бывали на грани краха. Нонг выбрала путь перемещений и сознательно сближалась с клиентами, которые для смены обстановки увозили нас за границу, а Гамон оставался дома, когда его сестра продавала тело. За то, чтобы выжить, он заплатил немалую цену: родной ему человек терпел надругательства остервенелых самцов всех рас и вероисповеданий. А Гамон, по его собственному признанию, был чувствительным ребенком. Сколько ночей он провел в невероятной муке, прежде чем кто-то рассказал ему про метамфетамин? Но он дорог. А если человек беден и нуждается в нем, приходится немного приторговывать этим же препаратом.

Я не стал углубляться в свои сокровенные воспоминания о его бедах — не хотел ради него прокручивать старые пленки. Поразило меня другое: насколько он возвысился над всем. Я никогда не достигал таких вершин. Мы с моим покойным напарником Пичаем провели год в лесном монастыре, согласившись на это, потому что иначе нам пришлось бы сесть в тюрьму. Гамон пошел на это сознательно и на всю жизнь. Его наставник был не менее строг, чем мой, а может, еще суровее. Он бы не выдержал долго в качестве молодого послушника, если бы не подверг себя разрушительному испытанию, которое носит название «медитация випашьяна».[27] Я понимал, что он начал свой подъем из бездны разочарования с его ловушками: бедностью, преступлением, токсикоманией, продажей сестры… По-настоящему потерянная душа на волосок от отчаяния и безумия.

Когда я возвратился в участок, Лек стоял у окна рядом с моим столом.

— Он еще минут на десять забежал в интернет-кафе, затем направился через улицу в сторону храма, — объявил он сонным голосом. — Очень набожный брат.

Мой мобильный телефон дважды пикнул.

«Можем начать с малого, чтобы проверить надежность курьера. Или лучше рискнуть и отправить весь товар одной партией? Я хочу умереть за искусство. Насколько мне надо быть искренним? Насколько отчаявшимся? Ямми».