Боярин свечу затеплил и удалился за дверь, будто сам побитый. Княгиня же подняла зерцало, посмотрелась в серебряную проседь – суровая костистая старуха черно глядела: призрачный свет не таил и не скрашивал прожитых лет… А ветры Стрибожьи, весенние, теплые, ломились в терем, стучали в двери и окна, вздували первую зелень в кленовых деревах, будоражили лошадей на княжьей конюшне, играли волною по днепровским плесам и подгоняли в предрассветной сиреневой выси бесчисленные стаи перелетных птиц. И по тому, как все в мире оживало под этими благодатными ветрами, княгиня больнее ощущала свою мертвеющую плоть. Не ветви отсыхали, но сушило руки, воздетые к ветрам; не корни рвались, но тайные жилки в ногах деревенели, те самые, что насыщали тело сладкой истомой от всякого движения – будь то поступь царственная или удалая скачка на лошади горячей.

И не жук-древоточец точил сердцевину – тоска бесплодия грызла княгинину душу…

Лишь под утро унялись ветры, и время было вставать, да пришел наконец мимолетный сон. И в серебряной глади зерцала явился княгине Вещий Гой, князь – тезоимец, именем Олег. Взял ее руку безвольную, вывел из терема, а тут подхватил их ветер, вознес над Киевом и в тот же час опустил на кручи у Днепровских Порогов.

– Отныне сей камень – престол тебе, – промолвил он. – Садись, позри, чем станешь володеть.

А камень тот венчал надпорожную скалу, и на восточной его стороне был начертан знак Владыки Рода, знак света – суть свастика. Княгиня не посмела ослушаться Вещего Гоя, приблизилась к камню и хотела уж воссесть на холодный престол, но вдруг пал с неба черный ворон, вцепился когтями в камень и крыла распустил.

– Прочь! Прочь! – прокаркал он. – Се мой престол!

Княгиня отступила – чудно услышать человечий голос от дикой птицы! – но князь Олег взбодрил и вложил в ее руки тяжелый медный посох.

– Не бойся, дева, отними то, что принадлежит тебе. Сбей ворона! А посохом владей. Се дар тебе. Пришел твой час.

Взяла она посох и чуть не выронила – настолько вместе велик да тяжек, однако замахнулась на птицу.

– Поди же с моего престола, трупоядец!

Но тут ворон исполчился на княгиню, взъерошился.

– Я царствую на кручах! – дохнул он мертвечиной. – Уймись, жена. И посох брось. По силам ли тебе сия держава?

Княгиня оглянулась, ища поддержки Вещего Гоя, однако тезоимец исчез с днепровских круч, ровно и не бывало никогда. А ворон заклекотал, изрыгая вонь:

– Ступай-ка в Киев! И там сиди, старуха. Мне надобно убить тебя, да проку что? Я милую, брось посох и иди.

И тут он ухватился клювом за змейку, что венчала медный посох, и потянул к себе, да княгиня вдруг разгневалась, вырвала дар тезоимца у птицы.

– Да как ты смеешь? Казнить и миловать – удел князей. А ты всего лишь птица. И посему лети-ка с моих гор. Здесь русская земля! Земля живая. Тебе же пристало мертвечину клевать. Изыди вон!

Княгиня замахнулась посохом, однако ж ворон подобрал крыла и предстал смиренным голубем.

– Ну, не гневись, сестра, – заворковал благодушно. – Быть посему, уступлю Пороги. И полечу на киевские горы, в твой терем. Там выведу птенцов. А к исходу лета мои птенцы дадут свое потомство… Ты же стара, но все бездетна. В тереме пусто, и русская земля хоть и жива, да скудеет…

Княгиня ударила посохом о камень и высекла искры.

– Не смей тревожить раны!