В борт броневика что-то врезалось, мягко, словно человек, но от удара машина закачалась, наведя на мысль о великанских размерах этого человека. По стенам гулко затарахтело, потом звук переместился на потолок, частый топот почему-то напомнил паука, вскарабкавшегося на фургон. Только могут ли быть пауки ТАКОГО роста?

А в следующую секунду я закричал от боли. Где-то рядом разорвалась бомба, в ушах зазвенело так, что на миг сознание померкло. В дымных урывках пробуждения мозг обожгли картины творящегося вокруг хаоса.

Будто в наркотическом бреду я видел, как на стальном листе двери фургона полыхает вишневая точка, невероятно быстро разросшаяся на всю дверь. Цифровой замок сыпанул искрами, на пол осыпались кусочки пластика. Разогретый металл не выдержал, потек перегретым воском, удушливая вонь перехватила горло.

Терехину досталось не меньше, валяется на полу, судя по раззявленному рту — орет от боли, обхватив голову руками. Между пальцев текут узкие струйки крови.

Вспыхнуло, пол задрожал, массивная дверь сорвалась с петель и рухнула вовнутрь. Я не поверил своим глазам, когда в фургон ворвались огромные пауки с туловищем человека. Терехин отлетел в сторону, стек по стенке. Пауки стали быстро добивать раненых.

Когда я попытался подняться, позвоночник второй раз за вечер обожгла доза парализатора. Мир раздвоился. С оглушительным хлопком мир поглотила тьма.

Уже без осознанных мыслей, как на исходе дремоты или бреда, я стал падать сквозь грозовую бурю электрических импульсов между нейронами. Внизу быстро приближается огромное кремниевое плато — чип-паспорт виртуальности. Вон он, мой последний приют.

Кремниевый ад для электронного дьявола…

Религиозные люди со знанием дела говорят, что ада не существует. Нет его. Во всяком случае, пока. Цитируя Библию, они утверждают, что ад появится лишь после Страшного суда. Ведь именно на Суде душа человека либо обретает желанный покой и умиротворение, либо отправляется дышать серой и наслаждаться вечными муками. А Страшный суд, на минуточку, случится одновременно с концом света.

Я считаю иначе. То место, где пребывает мое сознание в миг, когда телом овладевает Петр, иначе как адом не назовешь.

Бесконечно крохотная каморка гораздо теснее привычного деревянного ящика для трупа. И одновременно не имеющая пределов Долина Скорби. Мизерный кусочек кремния и силиконовой биоплоти, каким-то чудом вместивший Душу Сетевого Дьявола.

Это похоже на сон. И это так напоминает ад!

В который раз теряя тело, пусть и чужое, я становлюсь многократно разветвленной молнией. Душным комком статического электричества, цвета старого, почерневшего серебра.

Я не могу видеть, я становлюсь глух. Но я все вижу и слышу, как ребенок в чреве матери, хотя меня и бесит подобное сравнение. Мне больше нравится еретическая ассоциация с одержимостью. Петр — одержим дьяволом. Жаль только, что этому самому дьяволу приходится иногда возвращаться в свой ад.

Черная пустота сна моего разума пахнет горелой костью и озоном. В ней я не могу мыслить. В ней, кроме чувств, у меня нет ничего, даже воспоминаний. Может ли работать программа, которую переносят на флэшке?

Могу только догадываться, что чувствует Петр, когда ухожу я. Моего Я, сотканного из ветвистой молнии, касаются отголоски его эмоций, но такие слабые, как волна на исходе сил. Едва ощутимое касание ужаса и усталости. Страха, что опять я приду. Стыда, что от этого страха намокли штаны. Ярости, паники, и снова страха…

И что-то, может быть, ярость, может быть, страх, находит отражение в моем мире. В несуществующем кремниевом гробу. Тогда мои электрические щупальца растут, мне больно от усиливающихся статических разрядов. Моя тюрьма уменьшается, а я продолжаю расти. Как раковая опухоль, я проникаю в серое вещество головного мозга, пробую на вкус миелиновые холмы и пробиваю собой мозолистое тело. Будто резиновую перчатку я натягиваю тело Петра Астахова на свои ощущения, втискиваюсь в его лицо, пробую шевелить пальцами.

Так шагом за шагом я возвращаюсь к жизни. Так возвращается душа Сетевого Дьявола, последнее, что от меня осталось…

— Это было интересно.

Сначала я различил слова, потом осознал их смысл, а позже и уловил интонации: искреннее любопытство. Так же и мир начинает проникать в мое сознание — постепенно, словно рисунок под кистью художника. Сначала схематичные образы, тусклые наброски простым карандашом; потом возникают тени и краски, определяя опасность момента; а позже картинка насыщается запахами, чувствами и объемом.