Тонечка быстро глянула на меня. От грусти в ее глазах не осталось и следа, наоборот, я увидел оттенок заинтересованности, при этом в ее взгляде также промелькнуло ехидненькое такое выражение инспектора ДПС.
– На лоне… – задумчиво повторила она, – на лоне – это хорошо!
Я инстинктивно опустил глаза, упершись взглядом в нужную точку; Тонечка проследила мой взгляд.
– Вот что мне в вас, в девушках нравится, – включился я в игру, – вы всегда всё сводите к одному!
– Да? Женечка какой-то, и много таких девушек… которым нравится на лоне… природы?
Я изобразил очень печальный взгляд, по очереди послюнявил указательные пальцы, провел ими под глазами, демонстративно имитируя слезы, и театрально произнес трагическим голосом:
«Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
Делить веселье – все готовы:
Никто не хочет грусть делить».
– Ого! – восхитилась Тонечка Воробьева. – Ты у нас еще и Лермонтов!
Я приложил ладонь к груди, театрально поклонился и произнес:
– Не-е-е! Я в большей степени – Гоголь!
– Чего это ты Гоголь? – продолжала игру моя милая собеседница.
Я не ответил на ее вопрос. Вместо ответа обхватил Тонечку за ягодицы, притянул к себе и, опуская руки весьма ниже и заводя их внутрь, сладострастно пропел:
«А это что у вас, дражайшая Солоха?»
Тонечка изобразила недоумение и совершенно ошарашила меня:
– Будто не видите, Осип Никифорович! Жопа! А под жопой монисто!
– Фи, сударыня, как Вы вульгарны, – изобразил я смущение, – но, черт возьми, как мне это нравится!
– Жень, пойду я, – ответила Тонечка отстраняясь.